If you’ll believe in me, I’ll believe in you. Is that a bargain?

Lewis Carroll. Alice in Wonderland

---

– Отец, скажи честно, у нас неприятности?

– Разумеется, это же мы. Но я справлюсь.

– Уверен?

– Конечно.

– И не будешь потом жрать таблетки, чтобы не рехнуться?

– Я не могу рехнуться, дочь моя. Я слишком примитивно устроен.

– Угу, расскажи кому другому. Я-то вижу, как ты фрустрирован.

– Давай оставлять твои психотерапевтические штудии за порогом, ладно? Заходи сюда как дочь, а не как студентка психологического курса.

– Я пока не научилась разделять, – вздохнула Настя, — это, говорят, даётся практикой. Чтобы пятьдесят минут терапии думать с пациентом как одно целое, а потом, по звонку таймера, забыть о нём на неделю.

– То-то Микульчик так квасит, – понимающе вздохнул я.

– Пап, я чего хотела сказать-то. Ты, если что, не бойся на меня опереться. Я уже большая девочка. И не такая хрупкая, как тебе кажется.

– Ты умница, – сказал я совершенно искренне, – я тобой горжусь. Но я, правда, справлюсь.

– Бе-бе-бе, – сказала она, как в детстве, когда хотела оставить за собой последнее слово. Только вышло не так весело.

И ушла.

***

– Девочка-то выросла, – констатировала Нетта, глядя ей вслед.

– И не говори. Такая большая…

– И она права. Не пытайся всё тащить на себе.

– Успеет ещё говна нахлебаться.

В дверь постучали.

– Клюся, – подсказала Нетта, но я и сам догадался. Она всегда молотит в дверь синкопами, как выросший в контрабасе дятел.

– Заходи, Клюсь!

– Здорово, старик! И ты, Нетка. Выглядишь – отпад! И я это тебе, а не тому трухлявому пню. Если бы тебя можно было потискать, я бы немедля отбросила свою гетеросексуальность и пала к твоим ногам! К таким ногам не пасть – просто кощунство!

– Клюся, ты меня смущаешь!

– Я тебя обожаю! Ты – лучшее, что случилось с этим ветхим патриархом за всю его бессмысленно длинную жизнь. А он тебя заставляет бухгалтерией заниматься. Эй, подруга, давай обнимемся!

Две девушки, живая и электронная, изобразили обнимашки.

– Блин, ведь почти почувствовала, прикинь? – посетовала Клюся. – Вот почему Кобольды отменили виртуал? Там так прикольно было!

– Чтобы люди не отказались от настоящей жизни, – серьёзно ответила Нетта, – Оказалось, что почти сто процентов испытывают слишком большой «стресс выхода», страдая от несовершенства реального мира, а более восьмидесяти процентов впадают в зависимость. Поэтому эксперименты с виртуалом были свёрнуты, а капсулы полного погружения используются только в медицинских целях.

– Блин, Нетка, ты когда так говоришь, становишься похожей на Википедию. Не будь занудой, зануда у нас Аспид.

– Эй, старче! – вспомнила про меня Клюся. – Дельце есть.

– Что тебе нужно от будущего пенсионера, юная леди?

– Знаешь, до меня тут по старой памяти некие сороки доносят всякие слухи…

– И?

– На этот раз тебя хотят подвинуть очень всерьёз.

– Подвигалка погнётся.

– Эй, дедуля, я знаю, какой ты крутой и неслабый, но там реально тугой замут. По страшному секрету, который уже знают все, кроме тебя, – пришёл новый инвестор.

– Откуда ему взяться? – удивился я.

– Прикинь, все в шоке, да. Интрига.

– А я тут причём?

– Ты им не нужен. Им нужен «Макар». А раз им нужен «Макар», ты им не нужен ну очень сильно.

– Не они первые.

– Не скажи. У них бабла, как у дурака фантиков. Они уже купили клинику Микульчика.

– Город продал клинику?

– Блин, ты вообще общаешься с кем-нибудь, кроме своего Альцгеймера? Уже неделю все только об этом и говорят! Я свечку не держала, но сумму называют такую, что можно было весь город купить, снести и построить два новых.

– Брешут, поди… – сказал я неуверенно.

– Брешут, – согласилась Клюся, – но не сильно. Мэр так быстро подписал, что аж след от ручки задымился.

– А что с пациентами?

– Не знаю, это ты с Микульчиком пьянствуешь, а не я. Спроси у него.

– Спрошу. А «Макар» им зачем?

– Я тебе кто, любовница мэра? Да без понятия! Может, офис сделают, а может, бордель. Но тебя точно выпрут, потому что ты ни туда, ни туда не годишься.

– Не имеют права… – сказал я, но сам себе не поверил.

– Пока ты директор – нет. Потому что ты, слава покойному Невзору Недолевичу, входишь в совет попечителей одновременно как директор и как представитель основателей. Но если отстранят, даже временно, то у тебя будет не два голоса на совете, а один. Скинут простым большинством. Нетта, скажи ему!

– Клюся права, – подтвердила вирп, – лишить права голоса представителя они не могут, но право голоса директора привязано к должности.

– И что, в совете никто больше за нас не выступит?

– Никто, – подтвердила Клюся. – Во-первых, слишком большие деньги на кону. Городской бюджет дышит через раз, а тут такое вливание! Во-вторых, ты, «мистер очарование», успел посраться там буквально со всеми.

– Кроме Микульчика.

– Ну разве что. С ним не удалось поругаться даже тебе. В общем, посидел бы ты для разнообразия тихо, не пиная никого по яйцам, как ты любишь. Не давай им повода, и может быть, как-то отпетляем. Я же пока приложу ухо к земле – как дочь бывшего мэра, считаюсь «почти своей». Может, узнаю чего интересного.

Клюся ушла, а я подумал, что она со своими предупреждениями запоздала. Но если бы даже и нет, ничего бы не изменилось. Спровоцировать меня – делать нечего. Я сам себя спровоцирую, только дай.

Покосился на Нетту – она укоризненно покачала головой. Всё понимает, засранка.

– Не надо на меня так смотреть! – буркнул я. – Кругом такие умные, что непонятно, почему строем не ходят. Один я сижу дурак-дураком. Ладно, пойду займусь чем-нибудь, что не требует использования головы.

Тренировки – то немногое, в чём я почти на своём месте. Я их придумал, чтобы занять воспитанников моего первого, самого сложного потока, но сейчас уже традиция. Никому не навязываю, это не обязательный курс, но многие выбирают единоборства, а не общую физкультуру. У нас сильнейшая команда среди школьных, на выездных соревнованиях мы рвём всех, как Тузик грелку.

Мой потолок компетенций в педагогике – учить бить в рыло.

***

– Мишка, пора! – заглянул я к сыну.

– Я готов! – он уже в кимоно.

Для своей возрастной категории он неплох, но высоких мест не займёт никогда. В нём вообще нет агрессии. Техничен, хорошо двигается. Не слишком вынослив – но это возрастное, наработает. Он прекрасно держится на ринге, пока это игра. Если противник входит в раж и начинает драться всерьёз, то сливает сразу. Не потому, что боится или не может – просто не хочет. Нет своей злости и неприятна чужая. Как себя поведёт, если от драки невозможно будет уклониться – не знаю. Однажды жизнь покажет. Она всем показывает. А пока я хотя бы натаскаю в технике.

И да, я запрещаю себе думать это мерзкое: «Не в меня пацан, не в меня…», – но, сука, иногда проскакивает, конечно. Как будто быть «в меня» — это что-то хорошее.

Карина, конечно, уже в зале. Поколачивает ногами мешок. Коса за спиной, лицо злое и сосредоточенное. Если не будет бить мешок… Нет уж, пусть лучше мешок. Куда больше похожа на меня, чем мои дети. Психика, полная крошеного стекла, огня и яда.

Карина – сирота из местных. После смерти родителей, в десять лет, её удочерили дальние родственники. Очень положительная семья. Состоятельная, входящая в местный высший свет, друзья чиновников из администрации. Они семь лет назад потеряли собственного ребёнка, и теперь изливали накопившуюся любовь на бедную сироту. Так выглядело это для всех, кроме Карины.

Если бы они избивали девочку, морили голодом или домогались сексуально – их бы моментально взяли за жопу, ювеналка бдит. Но они были по-настоящему изобретательны, доводя её мельчайшими, но непрерывными психологическими уколами до сумасшествия. У ребёнка было всё: дорогие тряпки, качественная пища, самые лучшие проекционные системы, собственная комната. Но это приносило ей только страдания. Совершенно неподходящая одежда. Натуральная дорогая еда, тщательно подобранная из не нравящихся ей продуктов. Сложная система «штрафных ограничений» на пользование виртом, практически исключающая её из коммуникаций. Раздражающее и пугающее оформление комнаты. Полный ежесекундный контроль всех её действий, сопровождающийся психологическим прессингом. Девочка даже в туалете была под надзором, лишённая намёка на возможность уединения. Она не могла спокойно помыться, зная, что на неё смотрят, а иногда и комментируют вслух её якобы непривлекательность. Пара больных на всю башку, но очень хитрых садистов.

Её пытались свести с ума при помощи проекций. Когда она ложилась спать, комнату наполняли странные голоса и жуткие звуки. По стенам бродили тени, за окном появлялись уродливые лица. Совершенно нормально было, когда дядя с тётей (они требовали называть их «папа» и «мама», но так и не смогли этого добиться) садились за стол вместе с ней, а четвёртое место занимал какой-то ужасный человек. Они утверждали, что кроме них здесь никого нет, и ей мерещится, но тот смотрел на неё пронзительным взглядом и корчил рожи. «Ты ненормальная, – говорили ей тётя с дядей, – ты живёшь так хорошо только потому, что мы скрываем это от всех. Если кто-то узнает, то тебя заберут в страшную психическую тюрьму, где запрут в крошечную тёмную комнату навсегда».

Она страдала клаустрофобией, и маленькая комната пугала её до безумия – поэтому, как только вечером гас свет, стены её комнаты сдвигались, пока она не начинала визжать от ужаса и задыхаться.

Она пыталась жаловаться сверстникам и взрослым, но её вирт-коммуникатор был замкнут на локальный Кобальт. Она говорила с синтезированными проекциями, а вместо неё с её друзьями общалась синтезированная личность, быстро создавшая ей репутацию абсолютно неадекватной избалованной дуры.

Дядю и тётю все жалели – им досталась совершенно неблагодарная сирота, трудный подросток, которому дали всё, а он «отплатил презлым за предобрейшее».

Карина пять лет прожила в личном аду, идеально настроенном под неё, из которого не было никакого выхода. Но не сошла с ума и не сломалась. Однажды федеральный инспектор, который должен был навестить приёмную семью с плановым визитом, не приехал. Я как директор детдома оказался наиболее подходящим по статусу чиновником, годящимся на то, чтобы подмахнуть очередной формальный отчёт.

Сначала я ничего не заподозрил. Девочка оказалась замкнутой и мрачноватой, но вежливой. Выглядела хорошо, ни на что не жаловалась, условия проживания великолепные, учится удалённо – но это сейчас обычно. Учится не плохо, но и не блестяще, то есть самая что ни на есть норма. А что глаза чуть диковаты, так подросток же. Но всё же что-то цепляло мою интуицию. Поэтому я предложил обязательный личный разговор один на один с ребёнком провести не в её комнате, а на нейтральной территории. В уличном кафе – благо погода отличная, а ребёнок немного бледноват. Конечно, дети сейчас не очень любят гулять, я понимаю, но не будем забывать о пользе свежего воздуха. Пройдёмся.

То, как опекуны напряглись и стали отговаривать, окончательно убедило меня, что тут какое-то говно под слоем шоколада. Объяснить девочке, что я на её стороне, было непросто, но я справился. Хватило пятнадцати минут сбивчивых рассказов, чтобы принять решение – и прямо из кафе увезти в «Макара», по дороге инициировав временное изъятие из приёмной семьи «до выяснения обстоятельств».

 «Тётя и дядя» напрягли все свои связи и знакомства, изо всех сил заметали следы, выставляли девочку сумасшедшей, напустили на «Макара» два десятка проверок – от финансовых следователей до пожарных. Как на меня давили! Буквально бульдозером пёрли в администрации! Я упёрся рогом, разосрался со всеми, дошёл до федералов и даже, переломив себя, обратился к Петровичу, который остался моим последним контактом в Кобальт Системс. На моё счастье его заинтересовали манипуляции с домашним Кобольдом. СБ компании регионалам была не по зубам, плевать они хотели на администрацию какого-то там Жижецка и её мелкие интрижки. Вскрыли заблокированные логи, и вся история выплыла на свет, пузырясь, как забродившее говно.

И тут бы всё и закончилось, но, когда Карина узнала, что смерть её родителей тоже на совести опекунов (как и не совсем случайной оказалась гибель их собственного ребёнка), то не дождалась суда и решила навести справедливость самостоятельно. Я успел в последний момент. Оказал первую помощь пострадавшим – только благодаря этому «дядю и тётю» успели откачать. Это было с её стороны чертовски глупо, но я не могу упрекнуть её в недоверии к суду. Она вообще никому не доверяла тогда, в том числе мне. И не вполне понимала, что есть реальность, а что – продолжающийся наведённый кошмар.

Из лап судебной и психиатрической системы я её выгрыз буквально зубами. Пришлось идти на стыдную сделку, то есть согласиться на компромиссы по обвинению. Но я её даже под домашний арест на время следствия не дал посадить. Любое ограничение свободы искалечило бы ребенка окончательно. Она была хрупка, как замороженный мыльный пузырь. Я принял личную персональную гражданскую ответственность, хотя все, включая доктора Микульчика, говорили, что девочка непременно сорвётся, и я загремлю под фанфары. Но я видел перед собой человека, пережившего пять лет ада, и верил, что три года нормальной жизни до совершеннолетия она тоже как-нибудь одолеет.

Не ошибся. Хотя мешки в спортзале теперь приходится менять в два раза чаще, и поводов меня не любить в городе стало на один больше. Среди местного бомонда все так и остались в уверенности, что «проклятый Аспид подставил невинных людей ради очередной малолетней ведьмы», и никакие доказательства, от которых у присяжных вставали дыбом волосы во всех местах, для них ничего не значили. Все знают, что Аспид – что-то вроде злого колдуна. И детей он не зря собирает самых оторв, там поди секта какая-то…

Иногда удивляюсь, что меня не линчевали под фейерверк и народное ликование. Возможно, это ещё впереди.

– Карина, хватит. Нельзя работать на одной злости, надо учиться технике. Кто ещё не размялся – разогреваемся, ребята, и переходим к тренировке. Младшая группа – налево, старшая – направо. Для начала десять кругов. Побежали!

***

Доктора Микульчика я нашёл на крыше. У него там стоит пара шезлонгов, столик, холодильник, навес на случай дождя. Когда рабочий день заканчивается, он поднимается туда и «медитирует на закат». Бухает то бишь.

– Присаживайся, Антон, – любезно пригласил неизменно вежливый доктор. – Как твоё душевное?

– Спасибо, терпимо в целом. Бросаюсь на людей не чаще обычного.

– У тебя синяк?

– Где?

– Вот.

Я пощупал скулу.

– Похоже, да. Я и не заметил. Молодец, девочка.

– Растут ученики?

– Или я теряю форму. Вот, скоро сорок.

– Отмечать планируешь?

– Не хотел, но…

– Дети настояли?

– Да, не смог отказать.

– Ничего, это правильно. Дай им возможность выразить своё отношение.

– В смысле на стол насрать?

– А ты бы на их месте поступил именно так?

– Я на своём поступил именно так, однажды.

– И сколько тебе было?

– Не помню. Тринадцать? Четырнадцать?

– Поймали?

– Нет. Но все знали, что это я, и я получил изрядных пиздюлей.

– А почему знали?

– Потому что, а кто же ещё?

– Ты всегда был таким… Нонконформистом?

– Я был маленьким, глупым, злым и на всю башку ёбнутым. И не надо мне вот этих подходов. Я не хочу «поговорить об этом».

– Ты зря отказался от терапии.

– Я вырос в убеждении, что человек должен со всем справляться сам.

– А если он не может? Не хватает сил?

– Значит, он слабак. Слабаком быть плохо.

– То есть человек, который не может в одиночку поднять бетонный столб, слабак? Он не должен просить о помощи?

– Микульчик, это фигня. Если не можешь поднять столб – заработай денег и найми кран. Но бегать с криками: «Боже, я не могу поднять столб, это меня фрустрирует, помогите мне принять это!» – херовый вариант.

– У тебя странные представления о терапии.

 – А у тебя странные представления обо мне.

– Ладно, не будем о тебе. А о чём будем?

– О продаже лечебницы. Это правда?

– Увы и ах. Или просто увы. Или просто ах. Я ещё не решил. Хочешь?

Доктор достал из холодильника бутылку красного вина. Я предпочитаю виски, но отказываться не стал. Иногда в жизни нужно разнообразие.

– И кто покупатель?

– Кто-то с очень большими деньгами. Но всё чисто и законно. Город может продать, они могут купить.

– А как же ты?

– А я остаюсь. Они не будут закрывать лечебницу, наоборот, хотят её расширить и дофинансировать. Лично я буду получать какую-то космическую сумму, боюсь даже о ней думать сейчас.

– А зачем им это? Почему Жижецк?

– Потому что Кобальт Системс семь лет назад оснастила нашу клинику эксклюзивным медицинским вирт-оборудованием. Их очень интересует мой уникальный опыт по выведению из комы жертв… Э…

– Отравления неизвестным нейротоксическим агентом, – напомнил я ему официальную версию.

– Именно, – отхлебнул из бокала Микульчик. – Отравления.

Я последовал его примеру. Вино неплохое.

– То есть, ты доволен?

– Спроси меня об этом через годик. На бумаге выглядит красиво.

– А зачем им «Макар»?

– Я не спрашивал. Но, думаю, из-за вашего оборудования. У вас три экспериментальных вирт-капсулы с расширенным функционалом. Таких нет вообще нигде.

– Так мы ушибков там лечим, они нам нужны.

– Ушибков у вас заберут. И, строго говоря, правильно. Вы не лечебное учреждение.

– Строго говоря, они и не больные.

– Вопрос подхода. Как наблюдающий психиатр, я могу признать их подлежащими обязательной госпитализации в любой момент. Все формальные поводы наличествуют.

– Им станет хуже. Может быть, необратимо.

– Поэтому я этого и не делаю.

– Больницу город может продать или акционировать. Но «Макар» нельзя продать без согласия попечительского совета. Ты же меня поддержишь?

– Нет.

– Нет? Почему?

– Во-первых, меня немедленно вышибут из клиники. Из уже их клиники. Мне на это очень толсто намекнули.

– А во-вторых?

– А во-вторых, твоя одержимость детдомом не идёт никому на пользу.

– Вот сейчас не понял.

– Твоя активность вышла далеко за рамки служебных обязанностей. Ты не просто директор детдома, ты одержимый. Ты готов драться за каждого несчастного подростка в городе. Насмерть драться, забыв про всё, включая собственных детей. У тебя репутация совершенно недоговороспособного человека, у которого от слезинки ребёнка планка падает и глаза заволакивает багровая тьма.

– Микульчик, не гони. Ты пьян и сильно преувеличиваешь.

– Я не сильно пьян и не сильно преувеличиваю. А тебе бы стоило задуматься, почему ты ведёшь себя так.

– Может, потому что это моя работа?

– Напомню, ты – не педагог и не психолог. Ты вообще по образованию журналист, то есть дилетант широкого профиля. Должность у тебя чисто административная. Как директор ты должен следить, чтобы стены вовремя штукатурили, продукты были свежими, постельное бельё – чистым, и бюджет сходился. То, что ты взял на себя всё, от успеваемости до психологической реабилитации воспитанников, – вообще-то полное безобразие. Ты просто некомпетентен. Это не говоря уже о том, что ты психически неустойчив и отказываешься от терапии. Тебе это сходит с рук только потому, что это Жижецк, где традиционно плюют на федеральные правила. Ну и потому, что городской бюджет рад не оплачивать тебе полный штат. Дети живы-здоровы? Приход с расходом сходится? Ну и ладно, крутись там как хочешь, лишь бы претензий к городской администрации не возникало.

– Микульчик, ты к чему клонишь-то?

– Антон, подумай, почему для тебя это больше, чем работа. Намного больше. Кого ты пытаешься спасти на самом деле?

– Иди ты нахуй, Микульчик, – сказал я и ушёл.

Ничуть не обидевшийся доктор помахал мне вслед пустым бокалом и полез в холодильник за следующей бутылкой.

***

– Нетта, к чёрту, меня ни для кого нет на два часа, – сказал я, вернувшись. – Если нас будут брать штурмом, лейте кипящее говно со стен и отпихивайте лестницы швабрами.

– Слушаюсь, мой генерал! – Нетта откозыряла, материализовав на своей прелестной головке белый с золотом кивер. – Будем держать оборону!

А я пошёл к сыну. Надо исполнять обещания. На два часа в день я принадлежу только ему.