«…В детстве кажется, что старость — это двадцать. В школе — что тридцать. Годам к двадцати нехотя соглашаемся на сорок пять. Сорок пять в тот момент — это возраст родителей, которые, с точки зрения двадцатилетнего задорного дятла, уже, как сейчас принято говорить, в «возрасте дожития». (Дивный термин, обожаю. Надеюсь, тот, кто его придумал, «доживает своё» лет с пятнадцати). Я пишу эту книгу себе на пятидесятилетие, и я до сих пор не старый, хотя уже не могу столько выпить, как бывалоча. Но я начал понимать, что это такое.

Старость, мои юные читатели, это травмирующее несоответствие между самоощущением и всем остальным. Ебучая подлость этого состояния в том, что, даже когда твой ушибленный о предел Хейфлика организм тянет «на честном слове и на одном крыле», мигая красными лампочками отказа систем, и земля все ближе…
Ты, блядь, не чувствуешь себя старым! Иногда — больным, усталым, ослабевшим и отупевшим. Но никогда старым, нет.
И тебе все еще очень приятно смотреть на юных длинноногих в шортиках. А им на тебя — ничуть. И ты уже точно никогда не станешь космонавтом. И это тоже чуть-чуть обидно, даже если висеть к холодной пустоте в консервной банке тебе вообще нахер не всралось.»