Everything’s got a moral, if only you can find it.

Lewis Carroll. Alice in Wonderland

---

Марта. Боль моя, позор и слабость. Я думал, рождение сына всё поменяет. Чёрта с два. Уже через год – гастроли, и она пропадает со связи. Потом объявляется, признаётся в измене, рыдает, кается, просит прощения, говорит, что дура и сожалеет. Прощённая, устраивает мне секс-марафон, ходит по квартире голая, клянётся в любви. Потом исчезает снова. Какие-то мужики, какое-то безумие, ночные пьяные звонки, рыдания – и возвращение. Сколько раз это повторялось? Не считал.

– Я люблю и ненавижу тебя, – призналась она в последнюю нашу встречу. – Не могу без тебя жить и не могу жить с тобой.

Сидела на подоконнике в одних трусах, смотрела в окно и говорила, говорила:

– Я постоянно тебе изменяю, убегаю от тебя и возвращаюсь, ты терпишь. Это невыносимо. Наори на меня, ударь, выгони – я пойму… Но ты отвратительно терпелив, ты всё понимаешь, ты не осуждаешь и жалеешь – и это невыносимо. Меня жрёт моя вина, я устала считать, сколько раз ты меня спасал и сколько всего мне простил. И ведь ты меня даже не любишь.

– Марта…

– Молчи. Дай мне хоть раз выплеснуть это из себя!

Я не стал напоминать, что это далеко не первый разговор. Если ей это надо – пускай выскажется.

– Ты никого не любишь! Для тебя что я, что твои драгоценные подростки, что мой сын…

Ни разу не сказала «наш сын». Мы не выясняли, кто отец, хотя сейчас это просто и недорого. По крайней мере, я не выяснял. Решил – да плевать. Какая, нафиг, разница.  У меня тогда на шее повисло больше двух десятков детей происхождения и вовсе странного. Я стараюсь быть ему отцом – как могу и умею.

– Боже, как мне стыдно перед ним… Каждый раз возвращаюсь и думаю – всё, с этим покончено! Я вымолю прощение и буду жить с вами, стану примерной женой и матерью. Но потом… не чувствую себя живой. Только обузой, никчёмной чужой тульпой, подобранной из жалости. Очередной твоей воспитанницей, которой самое место в детдоме для трудных подростков! Я изменяю тебе, чтобы почувствовать себя настоящей, кому-то нужной, хотя бы ненадолго. Вместо этого чувствую себя дурой, дрянью и шлюхой, но не могу остановиться. Я бы сбежала от тебя навсегда, но без тебя я начинаю медленно умирать, растворяться, как сахар в чае… Может быть, я однажды так и сделаю. Не вернусь, растворюсь и исчезну.

Ненавижу женские истерики.

– Марта…

– Я знаю всё, что ты мне скажешь!

Я тоже слышу это не первый раз, но её же это не останавливает? Сейчас она порыдает, получит порцию утешений, заверений в том, что она нужна мне и нужна сыну, зальётся слезами раскаяния, скажет, что больше никогда нас не бросит, мы займемся сексом, но уже через пару недель она начнёт прикидывать, куда бы поехать за приключениями. И всё повторится.

Почему я это терплю? Потому что я невыносимый сексист (версия дочери). Считаю, что в семье всегда виноват мужчина. Не справился, не предотвратил, не уберёг, не научил, не помог. Дочь считает, что этим я унижаю женщин, относясь к ним, как к неполноответственным особям. Отказываю в естественном человеческом праве быть говном.

Или дело в чувстве вины и чувстве ответственности, которые у меня неразрывны. Принял ответственность за Марту – но не справился. Не смог сделать счастливой. Так и не осилил полюбить.

– Почему мама нас не любит? – спросил Мишка как-то.

Что можно ответить на такой вопрос сыну?

– На самом деле любит, – сказал я. – Тебя так уж точно. Просто с ней однажды случилось плохое и страшное. Она как человек, который когда-то сильно ударился. Понимаешь?

– Нет.

– Представь, что кто-то катался на велосипеде и упал.

– Конечно, я сто раз падал.

– Не просто упал, а сильно ушибся и ещё сильнее испугался. Так сильно, что боится сесть на велосипед. И даже видеть его не может, потому что это страшный предмет, который сделал ему больно. Но ему надо ехать, и он пытается. Едет, крича от страха и зажмурившись, поэтому постоянно падает, начинает бояться ещё сильнее.

– Так пусть бросит велосипед и идёт пешком!

– Если бы всё было так просто…

***

Однажды Марта в очередной раз «бросила велосипед». То есть, меня. Пополнила мою коллекцию записочек-ухожулек. «Я ухожу, я ужасная дрянь, не ищи меня, на этот раз я точно не вернусь…» Она удивительно старомодна в своих драматических приёмах. Сейчас принято оставлять «видеотоки» – короткие послания с индивидуальной визуализацией, но она свои «ухожульки» пишет на бумаге, округлым аккуратным почерком.

На основании предыдущего опыта я ожидал первого пьяного видеопослания примерно через две недели – там она, полуголая, имитируя наноскином размазанный макияж, будет сквозь слёзы извиняться и уверять, что теперь ей нет прощения, поэтому она не вернётся. Еще через неделю следует ждать трезвый и грустный сеанс проекции, где она будет спрашивать, как мы с Мишкой, и рассказывать, что у неё всё хорошо, не надо о ней беспокоиться. Она, конечно, скучает по сыну, но недостойна быть его матерью. Предложит развестись, чтобы я нашёл уже женщину, которая составит мне счастье и будет любить Мишу как своего сына. А сама она – ну что тут поделать – тихо угаснет от тоски, с достоинством приняв заслуженную судьбу.

Потом будет приступ натужного веселья, где она будет уверять, что всё прекрасно и нам будет лучше друг без друга. Потом несколько «прощальных» посланий, каждое всё более «последнее». А потом она заявится и падёт мне в ноги, рыдая. Будет молить о прощении, готовить завтраки, ходить голой и устраивать секс-марафоны, как будто в компенсацию очередной порции развесистых рогов.

Но ничего этого не случилось. Возможно, она нашла велосипед поустойчивее. Трёхколёсный, например.

***

– Привет, пап!

– Здорово, Мих.

Сын встретил меня в холле, напрыгнул и повис на талии, обняв ногами и руками. Я подхватил его, оторвал, подбросил и закинул на плечо. Так и пошёл наверх, помахав свободной рукой детям в гостиной. Они, воодушевленно жестикулируя, смотрели Большую Дораму.

– Тондоныч! – вскинулась мне навстречу Милка. – Вас тут искала…

– Потом, Мил, зайди в кабинет через часик, всё расскажешь.

– Ты опять занят, пап? – расстроенно спросил висящий на плече Мишка.

– Небольшое совещание. Я помню, что обещал. Непременно посмотрим.

– Сегодня?

– Сегодня. Но когда именно – не знаю. Так всё навалилось…

– У тебя всегда…

Да, у меня «всегда». «Тондоныч», он же «Антон Спиридонович», он же, за глаза, «Аспид» отвечает за всё и за всех, и что такое «свободное время», я уже не помню. Мишке меня не хватает, хотя он тут всеобщий любимец. Подростки его балуют и развлекают, но, лишённый матери, он бы не отлипал от меня, если б мог.

– Я люблю тебя, Мих.

– Я люблю тебя, пап.

А Марта с её: «Ты никого не любишь!» – просто дура. Надеюсь, у неё все хорошо. Или хотя бы как-нибудь.

– Беги, я тебя позову, как освобожусь, – опустил его на пол, и он умчался к нашим казённым апартаментам, ставшими мне домом уже семь лет как.

– Клюся и Настя у тебя в кабинете, – Нетта визуализировалась полностью и теперь идёт рядом по темному коридору. Чёрно-белая на чёрно-белом. Мне иногда хочется её обнять, прижать к себе, взъерошить тёмные волосы, заглянуть в янтарные глаза, сказать: «Нетка, ты классная! Ты мой лучший друг!»

Доктор, я сумасшедший? Доктор Микульчик считает, что да. Но – «в социально приемлемых границах». И вообще, кто сейчас, во Время Кобольда, нормальный?

– Отец, ты решил, наконец? – сходу атаковала меня Настя.

– По Алёне Митрохиной? Я как раз хотел посоветоваться с вами.

– Да причем тут Алёна! Подумаешь, подростком больше, подростком меньше… Я про действительно важный вопрос!

– Что такое? – заинтересовалась Клюся. – Что опять натворил этот склочный старикашка?

– Мой несознательный родитель решил кинуть общественность на свой юбилей.

– Нашему винтажному директору стукнет сто? Или двести?

– Я сама его стукну, если он будет и дальше уныло отрицать свой сороковник. Как будто, если его не отмечать, он не настанет!

– Всего сорок? – потешно выпучила глаза Клюся. – А кряхтел-то, кряхтел… Нет уж, уважаемый Аспид, право называться «противным старпёром» надо заслужить! Так что даже не думай уклониться. Иначе мы соберёмся под дверью кабинета и будем тебя хором «хеппибёздить», пока уши в трубочку не свернутся.

– Да всё уже, всё, понял, осознал, исправлюсь. Делайте что хотите. Хоть военный парад с боевыми слонами устраивайте. Я всё вытерплю ради вас.

Если к делу подключилась Клюся – сопротивление бесполезно. Я её считаю кем-то вроде взрослой приёмной дочери, наверное. Но если Настасью можно как-то переспорить или, в крайнем случае, воззвать к своему шаткому родительскому авторитету, то Клюся – это стихия и ураган. Всё сметёт на своём пути. Вон как глазки-то заблестели, точно теперь будет фонтан идей.

– Но это вы потом обсудите. А теперь по приблудной девице Алёне Митрохиной.

– Видела её, – кивнула Настя. – Она косплеит эту, как её, из Большой Дорамы… Джитсу?

– Джиу, – поправила её Клюся.

– Так ты смотришь эту дурь? – подняла брови Настя.

– А ты, можно подумать, нет.

– По крайней мере, не эту дурацкую линию для любителей комиксов.

– Можно подумать, ваш депрессивный артхаус лучше.

– Ничего ты не понимаешь в искусстве!

– А твой унылый папахен вообще её не смотрит, представляешь? Может, он больной?

 Наноскин на её лице сдвинул вверх брови и расширил глаза, сделав забавно-озабоченную мультяшную рожицу.

– Он здоров, – серьёзным тоном сказала Настя, – просто он зануда.

– Спасибо, подруга, успокоила. Этот диагноз я ему поставила ещё при первой встрече.

Я только вздохнул и головой покачал. Эти девицы могут трындеть бесконечно.

– Эй, у нас совещание по административному вопросу.

– Точно, зануда! – кивнула Клюся. – Ну да ладно. Что ты решил?

– У меня пока нет ответа, – признался я. – Там что-то странное. Вроде не во что ткнуть пальцем, но…

– Знаменитая интуиция?

– Я просто директор детдома, мне интуиция по должности не положена. Справляюсь как умею – кнутом, пряником, врождённой харизмой и благоприобретённой склочностью.

– И что тебе подсказывает твоя склочность в этом случае?

– Что за этой девицей придут проблемы.

– Тебя это никогда не останавливало, – фыркнула Настя.

– Я не знаю, как лучше. Минусы понятны – нездоровый прецедент. Если мы её возьмём, не побегут ли к нам другие семейные детишки?

– Ты переоцениваешь свою харизму, – сказала Клюся.

– А ты недооцениваешь склонность подростков шантажировать родителей своим уходом. Несколько случаев – и мы станем «пугалкой для предков».

– Отец, никто сейчас не говорит «предки». И «родаки». И «старики» тоже, – вздохнула Настя.

– А что говорят?

– «Доцики». Доцифровые, то есть.

– Не, – заспорила с ней Клюся, – «доцики» – это не столько родители, сколько взрослые вообще. Я слышала «матрица и патриций». А ещё «мои грамсы», не знаю, почему.

– Этимологически восходит к «Grandma». А может, и к «граммофону» как символу аналогового мира, – пояснила Нетта.

– Господи, Настюха! – всплеснула руками Клюся. – Прикинь, мы с тобой уже старые! Не понимаем молодёжь! Аспид, проклятый старикашка! Я тебя ненавижу! Ты заразил нас своим старпёрством! Давай обнимемся и поплачем друг другу в седины!

Она, хохоча, рухнула мне на колени и громко поцеловала в щеку.

– Клюся, прекрати лапать моего отца!

– Не жадничай, дай потискать!

– Ни за что!

Она втиснулась на кресло рядом и обняла меня за шею.

– Моё!

Я обхватил обеих руками и прижал к себе. В этот момент мне было хорошо. Я был счастлив, любил этих смешных девчонок, у меня было всё отлично, и я даже сам себе казался не таким унылым говном, как обычно. А потом сообразил, что меня попросту догнали принятые полчаса назад антидепрессанты. Но это почти не испортило момент.

***

– Антон! – как только девочки ушли, на стул спроецировалась Лайса.

В проекции она добавляет себе пяток сантиметров. Причём в ноги. Ноги у неё и так красивые, просто ростом она метр сорок. Но это ничуть не мешает ей быть начальником городской полиции. Никому бы не посоветовал несерьёзно отнестись к этой невеличке.

– Майор Волот?

– Какого хрена, Аспид?

Дурацкое прозвище, которое дали мне воспитанники, прилипло как жвачка к штанам. Хотя происходит просто от неудачного сочетания имени и отчества.

– Какого хрена что?

– Зачем ты припёрся к Митрохиным?

– Что за вопросы?

– Ещё скажи, что ты не знал!

– Чего не знал?

– Та-ак… Ладно, допустим. И всё же – зачем?

– У них проблемы с дочерью. Она заявилась в «Макара» и стала проситься жить.

– И ты, разумеется, согласился.

– Ты удивишься, но нет.

– Да ладно, ты же подбираешь всех, кому приспичит помяукать под дверью.

– Не преувеличивай. Но да, мне показалось, что с ней что-то не так.

– Ты даже не представляешь, насколько. Для начала, ещё вчера у Митрохиных не было никакой дочери.

– Но я видел там фото…

– И фото не было. Да что там, ещё три недели назад не было и самих Митрохиных.

– Не понял.

– Никто не понял. Но я за ними наблюдаю. И тут туда прёшься ты. Что я должна была подумать?

– Что?

– Что ты с фирменным изяществом пьяного слона снова лезешь в полицейское расследование.

– Эй! В прошлый раз ты сама меня пригласила!

– И до сих пор разгребаю последствия. Кстати, после твоего визита Митрохины исчезли.

– Уехали?

– Не приезжали. Не было никаких Митрохиных.

– А кто меня тогда вином облил?

– Вином? Отлично. Одежду не стирал? И не стирай. Я пришлю ребят.

Не так давно Лайса из зама стала ИО, а потом и начальницей. Её босс свалил на раннюю пенсию. Так что теперь в Жижецке «мадам полицеймахер».

– Тебе подпола-то когда дадут? – спросил я. – По должности положено.

– Не заговаривай мне зубы, Аспид! – ответила сердито майор Волот. – И не вздумай быдлить на криминалистов, как ты любишь. Демонстрировать свой фирменный говнизм.

– Клянусь оказывать полное содействие правоохранительным органам! – поднял я руку в позицию присяги.

– И не ёрничай. Боже, как с тобой трудно всегда…

И Лайса отключилась, истаивая, как Чеширский кот. Только вместо улыбки последними исчезли коленки.

Пижонка.

***

Алёна сидела на полу, поджав колени под подбородок и обхватив руками ноги.

– Что-то случилось? – спросила она сразу.

– Да. Или нет. Как посмотреть.

– Митрохины?

– Вот так, не «папа с мамой»? Алёна?

– Зовите меня Джиу.

– Это ты полиции будешь рассказывать.

– Фу, как скучно.

– Сейчас ты общаешься с моей административной ипостасью, она не очень веселая.

– А остальные?

– Остальные ещё хуже. И все они не знают, что с тобой теперь делать.

– Передайте им, что ничего уже делать не надо. Спасибо, что попытались.

Приехали криминалисты, и с ними молодой старательный следачок. Он выслушал мою версию событий, предупредив, что ведется запись. Был корректен, не нарывался, не комментировал то, что Алёны в комнате не обнаружилось, хотя никто не видел, чтобы она выходила. Я отдал залитую вином одежду, полицейские отбыли.

Воспитанники уже вовсю шушукались по углам, сообразив: что-то случилось. Визит полиции не скроешь. Я прошествовал через гостиную с каменным лицом, демонстрируя, что комментариев не будет.

Я тот ещё говнюк.