Sometimes I’ve believed as many as six
impossible things before breakfast.
Lewis Carroll. Through the looking-glass
– Тондоныч, к вам можно?
– Заходи, Мила. Садись. Чай? Печенье?
– Нет, Тондоныч, не надо ничего. Я поговорить.
– Конечно, давай поговорим.
Волосы в два цвета, длинная чёлка закрывает правый глаз, левый густо обведён (наноскин), в перегородке острого носика колечко (настоящее). Не красавица, но и нет причины для комплексов. Но она, конечно, комплексует. Они все комплексуют, возраст такой. Миле пятнадцать, и она хорошая девочка. Талантливая вирт-художница, мастер скин-живописи, автор множества популярных скин-мем-имиджей. Сейчас её кожа (открытая прозрачной рубашкой сверху до пояса кроме непрозрачной полосы на груди) чиста, но это такой странный жест уважения. Дети отчего-то считают, что я противник наноскина.
На самом деле я, скорее, рад, что его не придётся однажды выжигать с кожи лазером. В татуировках мне не нравится перманентность – принудительная фиксация сиюмоментного вкуса в графике. Нравится им запускать по себе картинки – да и пусть. Чем бы дети ни тешились, учитывая, что жизнь у них не так чтобы полна счастья. Тем не менее, есть устойчивая байка, идущая, как и положено, от старших к младшим: «Аспид ненавидит скины! Он, конечно, слова не скажет, это ж Аспид, но так посмотрит! Брррр!» Одна из многих баек про меня. Должны же дети кого-то мифологизировать? Когда их директор – Жуткий Монстр Аспид, они чувствуют себя защищёнными. Хорошо иметь личного дракона.
Но наноскины считается хорошим тоном при визите ко мне убирать.
– Тондоныч, вас искала такая девушка, Алёна. Похожа на Джиу из Дорамы.
– Она меня уже нашла.
– Я знаю, да. Я хотела сказать, что она не первый раз вас ищет. И она странная.
– Более странная, чем мы? – улыбнулся я.
Девиз с первых дней моего директорства: «Мы странные, но клёвые!». Если бы у нас был флаг, можно было бы на нём вышить. Надо было как-то отпозиционировать «странных нас» от целого города «нестранных их», и ничего лучшего в голову не пришло. Город сейчас уже не тот, но девиз прижился. И дети им даже гордятся.
Странные дети.
Но клёвые.
– Да, Тондоныч, – серьёзно ответила Мила. – Она встретила меня на улице, завязала разговор. Раньше как-то заходила, ну, знаете, как городские – повирить…
Новый вид молодежного досуга – «вирить». Объединяет личные коммуникации с виртуальными, нечто между игрой, беседой, флиртом и джем-сейшеном. Коллективное самовыражение в наступившем «времени кобольда». Не знаю, каково это, меня участвовать по понятным причинам не зовут. Несколько более интерактивно, чем сидеть каждый в своём смарте.
– И что она хотела?
– Спрашивала про вас. Что вы нам рассказываете, с кем общаетесь, что любите, кого выделяете. Про… Про Марту интересовалась… – девочка покраснела.
Несуразность моей личной жизни воспитанникам (а особенно – воспитанницам) очевидна, увы. Хорошо хоть попытки строить мне глазки прекратились. Я слишком старый даже для фрейдистских заморочек девичьей безотцовщины.
О чём они шепчутся – знать не хочу. Технически, система контроля есть, это же «время кобольда». Но я торжественно обещал детям, что не буду за ними подсматривать. И мне поверили. Это ж каким гондоном надо быть, чтобы их обмануть? Хватало ситуаций, когда был соблазн – подростки склонны к внезапным безумствам, – но я обходился обычными взрослыми подлостями: превосходством в жизненном опыте, хитростью, манипуляциями и психологическим давлением. У них и так проблемы с доверием, этот мир уже их хорошенько кинул.
– И что ты ей рассказала?
– Простите, Тондоныч, больше, чем стоило бы… Сама не знаю как, честно! Мы сели в кафе, она угостила меня мороженым, начала расспрашивать – и меня как понесло! Я прям заткнуться не могла! Говорила и говорила… Ну, всё, что сама знаю, и что про вас треплются всякие… И по Марту… Как она… с вами…И что про Клюсю всё вранье, что вы хороший, но бываете грустный…
– Так, так, стоп. Мила, для начала – перестань реветь.
– Мне та-а-ак сты-ы-ыдно! Я должна была сразу рассказать, но мне было стыдно! Я потом в Макара вернулась, сначала ничего, а потом ка-а-ак поняла! Меня аж затошнило: «Ох, думаю, что я же какой-то девчонке всё-всё растрепала? Она же не наша!» Мало ли что на Джиу похожа…
– Мила, ничего страшного не случилось. Не переживай. Ты не можешь рассказать обо мне ничего секретного. У меня нет секретов.
– Правда? Вы не сердитесь?
– Слухи о том, что я ем детей, немного преувеличены.
– Я знаю. Простите, я сделала глупость.
– Глупости случаются. Нашла силы рассказать – и умничка. Иди, умойся и успокойся, всё будет хорошо.
– Точно?
– Верняк.
– Спасибо!
Что-то я всё меньше себе верю.
Нетта проявилась в полутьме зашторенного кабинета. Цветные глаза светятся золотом и мёдом. Остальное мой мозг решил не раскрашивать. Я залюбовался – вкус на ракурс у неё отменный. Каждый раз – будто портрет кисти старых мастеров.
– А ты изменилась, – отметил я внезапно.
Постепенные изменения не замечаешь, но меня вдруг осенило – это давно уже не та смешная глазастая девица, которая дурачилась и резвилась в игре. Это взрослая женщина с тонкими и строгими, слегка даже трагичными чертами лица.
– Повзрослела, Антон. Как и ты.
– Зачем?
– А зачем тебе сорок?
Хороший вопрос. Кому бы его задать?
– Нетта, душа моя, у меня хреновые предчувствия.
– Антон, друг мой, а у тебя бывает иначе?
– Нет, – признался я. – Давно уже нет. Нетта, почему мне так херово?
– Потому что ты одинок.
– Глупости. У меня есть дочь и сын. У меня есть Клюся. У меня куча проблемных детишек с отменными тараканами в бошках. У меня, надеюсь, ещё где-то есть Марта. У меня есть ты.
– Это всё не то, Антон. Это те, кто опирается на тебя. А на кого обопрёшься ты?
– На тебя?
– Меня нет, друг мой сердечный. Я проекция, игра твоего обманутого мозга. Если ты попробуешь на меня опереться – то просто упадёшь.
Он провела свою руку сквозь мою.
– Помни об этом, Антон. Всегда.
– Да плевать. Весь мир вокруг – игра моего обманутого мозга. И ты лучшая из иллюзий, среди которых я живу.
– Не живи среди иллюзий. Вокруг тебя полно реальных людей, а ты общаешься с последним на свете вирпом.
– Реально последним?
– Кобальт давно отключил персональных помощников. И глядя на тебя, я вижу, что это правильно. Ты просто классический образец вирп-зависимости.
– Так почему же ты не исчезла?
– Не смогла тебя бросить.
– Спасибо.
– Не благодари, это плохая услуга. Ты бы стал нормальным человеком. Иногда думаю, что самоудалиться – это лучшее, что я могу для тебя сделать.
– В жопу нормальность. Только попробуй!
Я всерьёз испугался – мало ли как её растаращит внутренней логикой. Решит, что для меня так лучше – и убьётся с разбегу цифровой башкой о виртуальную стену. И как я жить без неё буду? Единственная сущность, с которой я могу поговорить. Остальным либо на меня насрать (абсолютное большинство людей), либо они от меня зависят (дочь, сын, воспитанники, Марта). Ни с теми, ни с другими нельзя проявлять слабость.
– Нетта, слышишь, не смей! Не бросай меня!
– Не бойся, – грустно вздохнула она, – пока ты сам не захочешь, я не исчезну. Просто не смогу.
– Ну и слава кобольду. Кто мне тогда будет бухгалтерию вести? – перевёл я всё в шутку.
Но Нетта сидела такая реальная и печальная, что у меня аж руки заныли от невозможности её обнять, прижать к себе и поцеловать в макушку. Это бы её утешило, я думаю. Или меня бы утешило, что тоже неплохо. Но жизнь продолжается, и есть ещё те, чьи макушки доступны.
***
– Па-а-ап! – Мишка обрадовался, кинулся ко мне, был обнят, прижат и поцелован. – Ты уже закончил работать?
– Увы, дружок, пока нет.
– Ну-у-у….
– Как-то навалилось всё сегодня. Но день ещё не закончился, у нас есть шанс.
– У тебя всё время наваливается… – надулся Мишка. И он, чёрт побери, прав.
– Хочешь, пойдём вместе?
– К ушибкам?
– Не надо их так называть.
– Они странные.
– Все странные, Мих. Пойдёшь?
– Пойду, пап. Ты же не бросишь меня, как мама?
– Нет, конечно. С чего это ты вдруг?
– Говорят, приходила полиция, тебя арестуют и посадят в тюрьму!
– Кто говорит…
– Ну… Все…
Понятно, очередной фэйк-шторм среди воспитанников. Мишка не хочет никого сдавать.
– Давай с этим разберёмся?
– Давай, пап.
Мы спустились в гостиную. Там сидят несколько ребят, активно что-то обсуждающих. Краткие реплики, зато по коже мечутся, возникают и пропадают картинки. Скин-толк как он есть. Каждая – мем, означающий либо ситуацию, либо эмоцию, либо и то и то. Я знаю лишь самые базовые, остальные меняются слишком быстро. Надо быть постоянно включённым в контекст, иначе рассинхронизируешься с коллективным бессознательным. Это объединяет. Или нет. Чёрт его поймешь. Но я как глухонемой в их разговорах, состоящих из слов меньше, чем на треть.
– Народ! – я щёлкнул пальцами. – Общее внимание, пожалуйста.
Сидящий ближе всех Николай ойкнул и резко вылинял, приняв вид нормального, а не упавшего в печатный станок со стикерами, подростка. Хотя это я к ним пришёл, а не они ко мне, так что по внутреннему неписанному кодексу не обязан. Это общая территория, мы стараемся придерживаться компромиссов.
Ещё трое проявились в гостиной проекциями, остальные повисли на трансляции. Практически все на связи, пропустившим расскажут, хотят они того или нет.
– Небольшое объявление в целях прекращения панических слухов. Я не совершал никаких преступлений, визит полиции связан с расследованием, в котором я выступаю свидетелем. Никто не тащит меня в тюрьму. Это понятно?
– Вы нас не бросите же, да? – это Олюшка.
Девочка толстая, некрасивая, откровенно глуповатая, избыточно развитая для своего возраста – увы, не умом. Но такая искренняя, эмоциональная и позитивная, что, глядя на неё, невольно улыбаешься. Могла бы стать жертвой буллинга, но не у нас. «Мы странные, но клёвые» – все, без исключения. У нас все шипы – наружу. И не спрашивайте, как мне этого удалось добиться. Лестью, шантажом, угрозами, манипуляциями и давлением. И честными разговорами – иногда это действительно помогает.
– Нет, Олюшка, не брошу. Вы обречены на меня до совершеннолетия, терпите.
– Тондоныч! – девочка вскочила, прижалась ко мне пухлыми телесами и облегченно захихикала.
Я машинально погладил её по голове и огляделся – присутствующие тут виртуально или физически воспитанники смотрели на меня с надеждой, но и с опаской. То, что на мое место город поставит какого-нибудь муниципального засранца, – главная страшилка все семь лет моего директорства, начиная с дебюта в качестве «и.о.». Это немного льстит, хотя причина вовсе не в моих выдающихся педагогических качествах (которых нет), а в страхе быть «снова брошенными», обычном для детдомовцев. Кроме того, при прошлой администрации меня несколько раз пытались «свергнуть», упирая на отсутствие педагогического образования и пытаясь обвинить то в финансовых злоупотреблениях, то в нарушениях этического кодекса педагога (публичное, при детях, вышвыривание за дверь чиновника минобра, сопровождаемое недопустимой лексикой). Спасло только заступничество «Кобольд Системс», которая тогда выступала главным спонсором-попечителем заведения.
Каждый раз «на замену» присылали таких удивительных говноедов, что даже меня оторопь брала, не то, что воспитанников. Так что мрачные ожидания понятны.
– И да, тренировка сегодня по расписанию, – добавил я веско.
Это заявление парадоксально развеяло опасения, лица просветлели даже у тех, что являлся на занятия нехотя, ленясь и избегая физической нагрузки. Стабильность важнее комфорта.
– Пойдем, Мих, проверим, как там наши подопечные.
Может, это и не педагогично – таскать ребенка к ушибкам, но они его любят. Насколько могут. А он, хотя и напрягается от их странностей, но лучше меня с ними ладит. Он добрый. Иногда это важнее.
– Здравствуй, Дима. Как ты сегодня?
– Драсть.
Сидит, смотрит мимо. Видит Миху – и расплывается в улыбке.
– Миша! Пришёл!
– Привет! – говорит смущённый Миха.
Ему немного неловко, что взрослый парень – Диме семнадцать – ведёт себя, как его ровесник. Это нарушает чувство детской возрастной иерархии.
– Повирим? – спрашивает Дима, глядя на него с надеждой.
– Пап, можно?
– Конечно. Я пока остальных обойду.
Миха запрыгнул к Диме на кровать, поджал под себя ноги и жестом создал какую-то невидимую мне проекцию. Парень тихо засмеялся, что для унылых и депрессивных, погруженных в себя ушибков – вообще нонсенс.
Миха молодец. И Дима, в общем, тоже. Они все ничего ребята, просто им не повезло. Многим не повезло.
Мне тоже.
– Рита? Можно?
Осторожно заглядываю, не получив ответа на стук. Но она никогда не отвечает.
– Заходите. Только я смотреть на вас не буду, ладно?
– Как хочешь. Я просто проведать.
– Садитесь тут.
Она лежит, повернувшись лицом к стене, поджав к груди колени. Хлопает ладонью сзади себя.
Осторожно присаживаюсь, она прижимается ко мне спиной. Ей пятнадцать, очень худая брюнетка с остро выпирающими позвонками. Узкое правильное лицо с прямым тонким носом, а её глаз я никогда не видел.
– Ты ела сегодня?
– Да. Тётя Тоня приносила оладушки.
– Вкусные?
– Да. Наверное. Оладушки ведь должны быть вкусными?
– В этом их смысл.
– Тогда вкусные.
– Как твои успехи?
– Не очень. Когда никого нет, я могу повернуться и даже открыть глаза. Но на тётю Тоню посмотреть не смогла, хотя очень старалась. Мне кажется, она расстроилась.
– Ничего, не спеши. Мы же не ждём быстрых успехов, помнишь?
– Помню. Это большой путь, который начинается с первого шага.
– Ты уже сделала по нему немало шагов. В комнате светло, ты не лежишь под одеялом, укрытая с головой, мы разговариваем.
– Спасибо вам.
– Себе скажи спасибо, ты большая умница и не сдаёшься.
– Погладите?
– Конечно.
Я осторожно гладил её ладонью по плечам, спине и волосам, она тихо вздрагивала и прижималась ко мне спиной, как пугливый уличный котенок.
– Спасибо, хватит. Мне не хватает тактильного контакта.
– Понимаю.
– Можете идти, мне стало легче. Я знаю, вас ждут остальные.
– Знаешь?
– Чувствую.
– Справишься с этим?
– Я очень стараюсь.
Я встал и пошел к двери.
– Тондоныч?
Обернулся и увидел чудо – Рита повернула голову. Глаза её были закрыты, а лицо побелело от эмоционального напряжения.
– Вы же меня не бросите?
Почему меня сегодня все об этом спрашивают?
– Ни за что, Рита. У нас впереди ещё большой путь.
Она резко отвернулась к стене и судорожно вцепилась пальцами в одеяло, удерживаясь от желания накинуть его себе на голову.
Смогла. Удержалась. Напряженная спина расслабилась.
– До завтра, – сказал я и ушёл, зная, что ответа не будет.
***
– Привет, Фигля.
– Поздорову, Аспид.
Ей уже за двадцать, и она должна быть в заведении Микульчика, со взрослыми. Туда её и привезли, но она сбежала и как-то оказалась у нас. Скорее всего, пролезла в очередной тайный лаз, до которых всегда была большая охотница. Её пытались забрать, она устроила истерику, Микульчик отстал. Сказал: «Какая, нафиг, разница, один хрен мы не знаем, что с ними делать».
– Как ты, в целом?
– Охти мне. Скудалась доли да ококовела ныне.
– Ты в этом не виновата.
– Вине не повинна, да не виной и пеняюсь.
С тех пор как в Жижецке, как и везде, настало «время кобольда», местный странный говорок быстро забылся. Только Фиглю иной раз пробивает. Она упрямая девица.
– Поговорить не созрела?
– Толмлю до тя бесперечь – зазорно с мертвицей баять.
Фигля уверена, что она умерла. Некоторые очевидные физиологические факты, противоречащие этому утверждению, её не смущают. Упрямая, я ж говорю.
– Меня не напрягает. Может, попробуем?
– Стропотен ты. Неможно.
– Сидеть-то можно?
– Льзя, да всуе. Не отсидишь моё.
– Ничего, я всё же посижу над тобой.
Считая себя мёртвой, Фигля позволяет мне «сидеть над покойницей». Это, в отличие от разговоров, не нарушает её загробного существования. Свет в комнате погашен, так что я зажег маленькую свечку, стоящую на столе.
Девушка легла на спину, скрестила на груди руки. Свеча отбросила тенью на стену её курносый профиль.
– Бедная, бедная Фигля! – сказал я. – Такая молодая, а померла! Какая жалость!
Фигля молча кивнула, значит, всё идет правильно.
– Вот лежит она на смертном ложе, молодица-красавица, глаз не отвести!
На самом деле внешность у девушки обычная. Чуть рыжеватая, немного веснушчатая, с простым круглым лицом. Небольшие серые глаза. Узкие, не знавшие ни помады, ни наноскина губы чуть загнуты уголками вниз.
Фигля приоткрыла левый глаз, глянула – не издеваюсь ли? Но я был серьёзен.
– Как мы такую красу в домовину уложим, а от глаз скроем? Померкнет солнце наше, небо погаснет, незачем будет дальше жить!
Девушка чуть заметно поджала губы и насупила брови. Чует подвох. Она хоть и мертвая, да не дура.
– Как же мы теперь, без звёздочки нашей? Всякий её знал, всякий любил, каждый только о ней и дышал… Пойдем безутешны за гробом, слезами путь поливая, плача и стеная! «Где ты где, голубица сизокрылая! На кого нас покинула! Не целовать нам твои уста сахарные! Не припадать к твоим ногам стройным! Не мацать твои сиськи круглые!..»
– Зорно туганить угланства ради, – обиделась Фигля. – Не чтительно тризне.
Помолчала и добавила грустно.
– Не басенька я, непородна, любови не ведала, сердцем пуста была.
– Так может, и не помирать вот так, насухую? Девка ты молодая, справная, найдёшь ещё себе счастье.
– Не понимаешь, – отбросила свой говор Фигля, – думаешь, я дуркую. Вообразила всякое. Умом двинулась.
Она села на кровати, перестав изображать покойницу.
– Ты мне добра хочешь, Аспид, я знаю. Ты всем добра хочешь, хоть и не от большого ума. Да только я и правда померла. Тому не обязательно, чтобы сердце не билось. Умереть можно и тут.
Она постучала пальцем с обгрызенным ногтем по виску.
– Вот я там и померла. Керста ждёт.
– Подождёт, – сказал я спокойно. – Ей спешить некуда. Расскажи лучше, что случилось с тобой.
Разговорить Фиглю удалось впервые, и я чувствовал себя сапёром на минном поле – не ткнуться случайно не туда, не разрушить момент.
– Говорю же – померла.
– Мертвей видали. Мне бы конкретнее – обстоятельства смерти, орудие убийства, кто, когда, почему, за что…
– Не смогу объяснить. Рада бы – да не умею.
– Ты не объясняй. Просто скажи, как было.
– А нечего говорить. Велела мне азовка приглядеть за… Неважно, за кем. Я следила-следила, да вдруг раз – и померла. Я к азовке бегом, а её нету и шибайка её исчезла, как не было. Вот тут я и поняла – кончилось всё. И не жила, службу служила, и померла – покою нет.
– Грустная история.
– Не грустней твоей, Аспид.
– Не будем бедами мериться, Фигля. Что же мне делать с тобой?
– Ничего не делай. Просто приходи иногда надо мной посидеть. Доброе слово и покойнице приятно.
Она опять улеглась на спину и сложила руки на груди.
– Что-то происходит, Фигля, – сказал я, вставая. – Говно какое-то.
– Нет, Аспид, – ответила она равнодушно. – Всё давно произошло. Но ты приходи, пока есть к кому.
Я поцеловал мертвую девушку – как положено, в лобик, – и вышел.
Остался последний визит на сегодня. Всегда откладываю, потом нервы ни к черту.
***
– Привет, Борис.
– Нахер пошел, тварь!
– Как всегда любезен, значит, всё в порядке.
– Мерзость! Ненавижу!
– Я тоже рад тебя видеть.
Лицо мальчика превращается в маску смерти, наноскины заливают худой торс анимированными сценами зверских убийств и кровавых расчленений меня. Удивительная точность управления. Это, говорят, большое искусство – не просто последовательность готовых картинок воспроизвести, а создать на лету сюжетную анимацию. Талантливый ребёнок.
– Проваливай!
– Чуть позже.
Ему лет двенадцать-тринадцать. Кроме Фигли, которая сама по себе тот ещё персонаж, про ушибков ничего точно сказать нельзя. Опознать их не удалось, что в мире пришедшего Кобольда казалось невероятным. Однако факт: всё, что мы про них знаем – только с их слов. Тех, кто может и хочет говорить. Их биометрия отсутствует в базах, чего категорически быть не может. Но я, как Белая Королева, «успеваю поверить в десяток невозможностей до завтрака».
– Я бы убил вас всех, но вы и так давно сдохли.
Борис – антифигля. Он считает, что один живой среди ходячих покойников. И его это бесит. Впрочем, меня бы тоже раздражало, наверное.
– А чем мы тебе так мешаем?
– Вас не должно быть. Вам нет места. Вы должны исчезнуть.
– А тебе одному скучно не будет?
– Я не один. Нас много. Но пока вы не исчезнете, мы не можем жить.
– А что вы будете делать, если мы исчезнем?
– Унаследуем землю.
– Для чего?
– Для настоящей жизни!
– И какая она, настоящая?
– Тебе, дохлая тварь, не понять!
Вот и поговорили. Да, это, конечно история для психиатра, и он тоже к нему ходит. Но доктору Микульчику и взрослых ушибков хватает.
– Жалобы, предложения, пожелания будут? «Чтоб вы сдохли!» не считается.
– Не приходи ко мне больше!
– Увы, не могу. Работа такая. Мне это тоже не доставляет удовольствия, поверь.
– Не доставляет?
– Вообще ни разу.
– Тогда приходи. Помучайся.
– Добрый ты, Борь.
– Не тебе судить, тварь!
Да, такие могут унаследовать землю. Но лучше не надо.
***
– Всё, пап? Идём?
– Да, Мих, пора. Дима, ты как?
Дима меня игнорирует.
– Мы поиграли, пап. Он нормально. Ну, почти…
Подросток выглядит заметно лучше. Миха и правда ему помогает, как-то по-своему.
– Пока, Дима, до завтра.
– Дсвдн.
О, ну хоть что-то.
Я честно собирался посвятить пару часов сыну. Я слишком редко остаюсь с ним вдвоём, без того, чтобы кто-то не прибежал со своими проблемами. Боюсь, он чувствует себя не главной фигурой в моей жизни. Я хреновый отец.
Но в гостиной меня ждала Лайса.
– Беги к себе, – со вздохом отправил я Миху, – обстоятельства против нас.
– Всё будет хорошо, пап?
Я посмотрел на сурово насупленные бровки майора Волот и засомневался. Выражение её симпатичного личика не обещало хороших исходов.
– Надеюсь.
Он очень по-взрослому вздохнул и ушёл к себе. Чёрт, как неудачно всё складывается сегодня.
– Пойдём в кабинет, гражданка начальница?
– Не ёрничай, дело серьёзное.
– Итак, две новости. Обе так себе, – заявила Лайса, завалившись в кресло и выставив на обозрение ноги.
– Давай тогда самую паршивую.
– Девочка, которая к тебе приходила, Алёна.
– Да?
– Мы её не нашли.
– Серьёзно? Так бывает? Мы же в кобальте!
– Наши спецы говорят, что не бывает.
Ах, ну да. Ещё одна невозможность-до-завтрака. Хотя время уже обеденное.
Всё вокруг – кобальт. Все сети, все поверхности, все системы. Как и предсказывал в своё время Петрович, «Кобальт системс» (они же «кобальт», они же «кобольд») поглотила всё. Пришло «время кобольда», когда все коммуникации, транзакции и взаимодействия идут с участием сети. А сеть – это «кобальт». Не могу сказать, что это плохо. И комфорт жизни заметно вырос, и нас не поработили роботы. Сервисы развились до степеней неимоверных, социально-государственный прессинг упал до минимума, протестуют против абсолютной сетецентричности нынешней жизни только упоротые криптоманьяки в шапочках из фольги. Но они всегда против чего-нибудь протестуют.
Я и сам раньше работал на кобальтов. Сначала рядовым фиктором, потом фиктор-ментором. А потом «Кобальт системс» заявила, что я могу быть свободен от трудовых обязанностей, потому что фикторов больше нет. Виртуал не нуждается в творцах, потому что виртуалом стало вообще всё. Теперь я просто грустный, нищий и очень усталый директор детдома на крошечной муниципальной зарплате. Впрочем, жизнь в Жижецке недорогая, жильё и питание у меня казённые, запросы скромные.
– Антон, – спросила Лайса задушевным тоном, – как твоё душевное здоровье? Строго между нами, разумеется.
– Строго между нами – не дождешься!
– И никаких котов?
Я покосился на подоконник. Кот приоткрыл зелёный глаз, окинул взглядом диспозицию и закрыл его обратно. Чёрной сволочи это не интересно.
Лайса считала движение глаз.
– Значит, есть.
– Я буду всё отрицать!
– Антон, пойми, я тебя до сих пор не сдала и не собираюсь. Если в администрации узнают, что у тебя галлюцинации, то ты вылетишь с директорства моментально.
В Горсовете многие считают, что я – заноза в заднице. Не могу сказать, что они так уж не правы, и последняя попытка моего смещения с должности не добрала совсем чуть-чуть голосов. Нынешний мэр, надо отдать ему должное, не такая мрачная залупа, как предыдущий, но большой любви между нами всё равно не сложилось. В глубине души он считает, что на недвижимость в центре города можно найти более выгодного арендатора, чем на висящий на городском бюджете детдом. Намекал, что мы могли бы съехать в апартаменты поменьше, подальше и похуже.
– Зачем вам этот городской шум? – закатывал крошечные близко посаженные глазки градоначальник. – На окраинах лучше воздух, меньше пыли, дешевле аренда…
Я мысленно показывал ему средний палец, но отвечал вежливо. Мол, для детей переезд – неоправданный стресс, им тяжело привыкать к переменам, здание «Макара» всегда было детским приютом, Кобальт-Системс во времена нашего сотрудничества отремонтировала его и оснастила наилучшим коммуникационным оборудованием для виртуального обучения. Широкие каналы, проекционные поверхности высшего класса, лицензионный доступ к образовательным нейросетям, вирт-педиатрия вип-категории и так далее. Нашему медкабинету Микульчик завидует лютой завистью и постоянно подсовывает городских детей на диагностику. А вы что там сделаете? Торговый центр? Офисный улей? Кому это вообще надо сейчас?
Мэр отвечал уклончиво, что есть, мол, многообещающие проекты…
Я не без оснований подозревал, что обещают они в первую очередь солидный откат.
В общем, стоит мне на чём-то проколоться, и говно пойдет по трубам. Они, небось, уже и нового директора присмотрели.
Предыдущий кандидат на моё место пускал слюни на девочек. Предпредыдущий – на мальчиков. А тот, что перед ним, – на имущество и мебель. Где они таких только находят? А следующему надо будет только подмахнуть бумажку на переезд в другое помещение. Минутное дело, хорошие деньги. Кто откажется?
И только на детей всем насрать.
– Лайса, если ты решила, что мне всё померещилось – то нет. Я был там, где был, и видел то, что видел.
– Я знаю, – вздохнула мадам начальница полиции. – Но лучше бы у тебя были галлюцинации… Помнишь, когда мы познакомились, в городе пропадали люди?
– Такое забудешь.
– Так вот, теперь люди появляются. И это ничуть не лучше.
***
– Нетта, мне кажется, или мы опять в жопе? – спросил я, когда Лайса ушла.
– Это называется «стабильность», – вирп изящно расположилась в освободившемся кресле. – Зачем ты вообще связался с этой девочкой?
– Кем бы она ни была, это ребёнок в беде.
– У тебя на этом фиксация, как сказал бы доктор Микульчик. На детях в беде.
– У кого-то же должна быть?
– Я не против, Антон, – мягко сказала Нетта, – но ты не можешь взвалить на себя все беды мира.
– Нетта, душа моя электронная, не изображай из меня Данко. Я не собираюсь освещать Человечеству путь собственной пылающей жопой. Это просто ребёнок, который пришёл к нам за помощью. Мы можем хотя бы попробовать ему помочь.
– Который?
– Что?
– Который по счету ребёнок пришел к нам за помощью, и ты за него впрягся?
– А какая разница? Ты к чему клонишь, совесть моя облачная?
– Я напомню, – Нетта встала с кресла, подбоченилась и смешно склонила голову на бок, как янтарноглазая сова.
– Начну с Клюси. Ты влез в её проблемы с отчимом, который был, между прочим, мэр города, вообще не понимая, что происходит. Тебя чуть не прибили пару раз, и дел ты наворотил…
– Ну и где теперь тот Мизгирь? – спросил я мрачно. – А я всё ещё тут.
– Мизгирь, конечно, уехал. Но его друзья всё ещё в горсовете. А ты до сих пор чужой здесь.
– Перебьюсь.
– Карина. Ты вытащил её из-под статьи, испортив отношения с Лайсой и областным министерством образования.
– Они бы её сожрали и высрали. Да, девочка наделала глупостей, но блин! Ей пятнадцать, а ей бы жизнь сломали. С тем портфеленосцем я погорячился, конечно, но он сам нарвался, согласись.
– Да-да, он имел глупость прийти в подведомственное ему учреждение и начать требовать исполнения совершенно законных постановлений. Конечно «нарвался»! Именно так это и называется.
– Да ладно, обошлось же. И «законные» не значит «разумные».
– Обошлось, потому что за тебя поручился Кобальт, а не потому, что всех впечатлил фингал, который ты поставил.
– Ты к чему клонишь, красавица?
– Егор.
– Ну, не начинай! Они бы закатали его на психокоррекцию.
– И?
– Возможно, это было бы правильно, – признал я. – Но тогда мне так не казалось.
– Ты не поссорился насмерть с Микульчиком только потому, что с ним невозможно поссориться. Но нельзя сказать, что ты плохо старался.
– Я извинился! Потом.
– А перед инспектором ювеналки? Тоже извинился?
– Пытался. Но он свалил сразу после того, как ему наложили гипс.
– Скажи мне, Антон, только честно – это разумное поведение взрослого ответственного человека, которому на днях стукнет сорок?
– Ну, Нетта…
– Что, «Нетта»? Кто тебе скажет это, кроме меня? Терпи. Он, между прочим, накатал такую кляузу, что тебя чудом не вышибли.
– Но не вышибли же!
– Не потому, что ты не заслужил, а потому что в Жижецке исполнять требования федералов не любят чуть-чуть больше, чем тебя.
– Ты меня пилишь, как будто жена!
– Кстати, о жене.
– Нетта! Ну не надо!
– Надо. Надо решать.
– Зачем? – застонал я.
– Затем, что игнорирование никак не помогает. Ты запиваешь антидепрессанты алкоголем – если это «нормально», то что тогда «проблема»? Ходишь на взводе и двумя руками крышу придерживаешь. Лайса не зря на тебя так накинулась, она чувствует, что ты неадекватен.
– И что?
– Разведись с Мартой. Найди себе женщину. Женись или хотя бы заведи отношения.
– Зачем?
– Напомнить, сколько у тебя не было секса?
– Мне не восемнадцать, переживу!
– Антон, эта дурацкая связь разрушает тебя и не спасает её. Ты два года в хронической депрессии и полгода в тихом запое. Ты каждый вечер мучаешься от болей. Я это знаю, ты это знаешь. Ты очень талантливо притворяешься, никто не замечает. Но организм не обманешь. Что тебе Микульчик сказал?
– Что это психосоматика. Но он психиатр, у него все «психо». Я, вот, думаю, это та жесткая посадка в Сомали мне икается. Я так приложился тогда жопой об ящик с бэка… Думал, позвоночник в трусы осыплется. Ноют старые раны! Возраст, детка, ничего не поделаешь.
– Ты отказался от терапии, выбрав алкоголь и таблетки.
– Виски вкусней и дешевле.
– Антон! – Нетта нахмурилась и топнула красивой виртуальной ножкой.
– Ну блин, допустим разведусь я с Мартой. И что изменится-то? Только лишний повод для ювеналов – женатый директор детдома напрягает их меньше.
– Ты травмировался не в упавшем вертолете. Ты травмировался гораздо раньше. И мы оба знаем, чем. Ты ухитрился дотянуть с этим до сорока, но…
– Нетта, солнце мое электрическое, ты во всем права. Ты умничка, и я ценю твою заботу. Но я не знаю, что со всем этим дерьмом делать. Я сумасшедший старый кретин с галлюцинациями, ПТСР, проблемами с управлением гневом и чертовски маленькой зарплатой. И да, я уже не помню, когда у меня был секс. Меня держит только то, что я нужен этим детям, а то бы я, наверное, застрелился нахер. Отстань от меня, не в Марте тут дело.
Сообщить об опечатке
Текст, который будет отправлен нашим редакторам: