Контекстуальный дуализм социального мироустройства

— Вы все еще на волне Радио Морзе, и с вами Антон Эшерский. Если бы сегодня было пятое мая, это был бы Всемирный день общения и, одновременно День Шифровальщика. Так Мироздание намекает, что общаться куда проще, чем понять друг друга…

Между тем, у нас час живой музыки и Мартын Менделев, встречайте!

Зачем жестокие родители назвали своего щуплого черноглазого еврейского сыночка Мартыном, я даже предположить не могу, но печаль этого факта осталось на его носатом лице навечно. Возможно, именно поэтому он вместо традиционной скрипочки выбрал гитару. Мартын виртуозно играл, делал роскошные каверы на популярные песни и неплохо пел, имея голос не очень сильный, но приятного тембра. Увы, в городе его артистическая карьера достигла своей вершины — лабуха все в том же кабаке «Граф ГолицинЪ». Он был определенно достоин большего, но музыканты тоже хотят кушать.

Мартын устроился с гитарой на стуле, взял пару аккордов, чтобы я выставил микрофоны, и заиграл Talk Dirty — его собственный джаз-клезмер-кавер на известную песню. Удивительно, в какой пронзительно бодро-грустный еврейский мотив он превратил этот унылый негритянский попс…

Вся вековая скорбь еврейского народа смотрела на нас глазами-маслинами из этих простых слов в исполнении Мартына, но я не вслушивался в текст, я смотрел на девушку. Мне никогда не удавалось уловить момент ее появления, но, играл ли он в студии или выступал на сцене, в какой-то момент оказывалось, что Менделеву аккомпанирует некая барышня. Сегодня она была в легком синем платье до колен, в простых туфельках на небольшом каблуке и белых гольфах, а играла на альтовой скрипке. Лицо ее, как всегда, закрывали длинные, темные, вьющиеся волосы, взлетающая со смычком рука была украшена пестрыми браслетами. Играла она так же великолепно, как Мартын — они составляли идеальную исполнительскую пару, ведущую сложную импровизацию как один человек, которым, в некотором смысле, и были.

Менделев играл мелодию за мелодией, переходя от бодрого свинга к тяжеловатым блюзовым квадратам, но везде альт вел безупречную партию, то солируя, то уходя на второй план и выпуская вперед гитару. Я молча наслаждался — это был чистый восторг, хотя аудитория радио наверняка предпочла бы что-нибудь попроще. Но попроще он в кабаке вечером сыграет, а тут пусть оттянется.

Увы, все хорошее быстро кончается, и я, дождавшись коды, вывел свой микрофон на пульте вверх. Оттарабанив бодрое «С вами Радио Морзе!», запустил рекламный блок. Он начинался с рекламы «Графа Голицына», который и башлял Мартыну за выступление. «Не падайте духом! — возопил неестественно бодрый голос. — Мир — это зеркало! Иногда в него надо просто плюнуть и растереть!»

— Была? — грустно спросил Менделев, когда я отложил наушники.

— Была, — подтвердил я.

— Флейта?

— Скрипка, альт. Было круто.

— Эх… — главная драма его таланта была в том, что он девушку увидеть не мог — стоило ему потерять сосредоточенность на исполнении, как она немедленно исчезала. Никакие технические средства ее тоже не фиксировали, и в эфир у нас шла, к сожалению, одна гитара — эффект аккомпанемента проявлялся только вживую. «Граф ГолицынЪ», кстати, этим вовсю пользовался, Мартын был у них за главного (после сисек) завлекателя публики, услаждая посетителей в паузах между пьянством и блядством.

— И как она сегодня? — спросил он тоскливо.

Я описал, приукрашивая, как мог. Менделев сидел, уныло повесив свой шнобель, и вздыхал. Глупо быть влюбленным в фантом, порождённый собственным мозгом, но, если вдуматься, по-другому и не бывает.

— Ах да, — спохватился он, — чуть не забыл!

Порылся в гитарном кофре и выудил цилиндрический бумажный сверток.

— Фишки! От нашего кабака вашему радио.

— Ю-хху! — донеслось из-за стекла. Это Чото исполнял танец изголодавшегося по стриптизу самца лесной макаки. Мартын смотрел на него скептически — он-то стриптизерш каждый день без грима видит. Стриптиз — всего лишь монетизация того, что у некоторых людей есть деньги, но нет сисек, а у некоторых — наоборот.

«Граф ГолицынЪ», он же «Поручик Ржевский», являлся сосредоточием провинциального стрежевского порока. Ночной клуб — а точнее, кабак со стриптизом, казино и нумерами, — размещал у нас рекламу, экономно расплачиваясь не деньгами, а фишками казино. Не знаю, почему рекламщики на это соглашались — может, кто-то из них без ума от рулетки. Эти фишки распределялись в коллективе более-менее по совести, циркулировали на радио как внутренняя валюта, на них спорили, за них оказывали мелкие услуги, на них выменивали рабочее время и благосклонность девушек из бухгалтерии. Я свою долю честно ходил пропивать. Садился за столик, заказывал виски, а надо мной трясли филейными частями стриптизерши. Одинокий импозантный мужчина с бутылкой сначала представлялся им перспективным клиентом, сиськи мне чуть ли не в тарелку складывали, но потом поняли, что человек ходит просто надираться — и отстали. Можно было спокойно поужинать — там жарят неплохие стейки. На стриптиз я, правда, насмотрелся до тошноты — но это все равно веселее, чем пить в одиночку дома.

— Возвращаясь к вам после рекламы, напоминаю, что вы слушаете «Радио Морзе», самое конкретное радио на свете, а на ключе дежурит Антон Эшерский. У нас по-прежнему тринадцатое июля, и вечный четверг, но, если бы сегодня отчего-то случилось четырнадцатое ноября, то это был бы День политолога! Политологи — авгуры нашего времени. По полету твиттера и внутренностям фейсбука они дают смутные толкования очевидного и не могут смотреть друг другу в глаза без смеха.

Если вы хотите знать правду — не слушайте их, слушайте меня. Вот вам мой прогноз: «Все будет примерно так же, как сейчас, но все будут уверены, что раньше было лучше». Уж это-то непременно сбудется, будьте уверены — потому что именно так идут дела последние десять тысяч лет…

В эфире зазвучала старая добрая бухательная: Was wollen wir trinken. Старички из Bots предлагали накатить и добавить еще:

Я решил последовать совету и, под их бодрое «ла-ла-ла», отбыл, оставив эфир Чото. Он гнал в эфир местные новости. Я прислушался:

— В рамках борьбы за здоровый образ жизни горожан, мэр предложил сделать следующий шаг. После запрета курения в общественных местах, жилых и рабочих помещениях, за рулем, на улицах и площадях, он выдвинул новую инициативу — штрафовать горожан за лишний вес!

Чото пустил в эфир диктофонную запись. Качество было не очень, но слова разбирались отчетливо:

— Лишний вес является даже более вредным, чем никотиновая зависимость, а сердечные заболевания, им вызванные, чаще приводят к ранней смерти, чем рак легких. Я считаю, что городская администрация до сих пор уделяла преступно мало внимания этой проблеме. Здоровье горожан — наша общая задача, и мы будем решать ее со всей решительностью…

«Решать со всей решительностью», — в этом весь наш мэр.

— Слышал, чего глава отжёг? — выглянул в коридор закончивший выпуск Чото.

— Пламенный мудень! — согласился я.

Это был далеко не первый закидон мэра. Кроме вышеупомянутого запрета курения, его осеняли и другие гениальные идеи. Как-то раз, например, его пробило на толерантность и права меньшинств. Меньшинства заявить о своих правах не спешили, на объявленный им гей-парад пришел сам мэр, наряд полиции, пара журналистов — и ни одного участника. Чиновники городской администрации спасать гибнущее мероприятие отказались даже под угрозой увольнения, идти в одиночку мэр не рискнул, боясь быть неверно понятым, так что праздник не удался.

За неимением сексуальных меньшинств пришлось переключиться на национальные. Мэр призвал нацменов пасть в его отеческие объятия. Дворники-таджики очень испугались, строители-молдаване попрятались по бытовкам, шашлычник Горгадзе вдруг заговорил без акцента. Даже управляющий городского банка Беритман на всякий случай снял кипу. Ничего не мог с собой поделать только бармен в «Графе Голицыне», будучи натуральным негром. Я тогда объявил в эфире «День толерантности».

— Толерантность, дорогие радиослушатели, переводится на русский словом «терпимость». Изначально она означала легализацию проституции. Если толерантность становится политикой — это верный признак того, что вами правят бляди…

Обиженный на «блядей» мэр позвонил владельцу радиостанции. Мне припомнили мат в эфире, курение в студии, появление на рабочем месте в нетрезвом виде и другие настоящие и воображаемые грехи. Директор показательно бесновался, громко топал ногами и даже пообещал уволить. Разумеется, не уволил. Я продолжал материться в эфире, курить в студии и приходить иногда на работу поддатым, он продолжал обещать. Наступила гармония. Но мэр, говорят, на меня затаил.

Да и черт с ним…

Со Славиком Маниловым нас объединяло наглядное подтверждение факта, что мир тесен. Мы вместе учились в столичном университете — на разных факультетах, но одновременно, и были знакомы настолько, что он как-то раз пытался набить мне морду. Славик тогда был безответно влюблен в одну барышню, и пребывал в совершенной уверенности, что я и есть причина той безответности. Между тем, я находился в сложной этической ситуации — у меня с той барышней ничего не было, и быть не могло, потому что она была лесби, но скрывала этот факт, делая вид, что у нас роман. Мне было жалко Славика, но раскрыть ему глаза не позволяло данное барышне обещание. В общем, на какой-то студенческой пьянке Славик не выдержал и кинулся меня бить. Это была самая нелепая в моей жизни драка — по причине разных весовых категорий и несопоставимого жизненного опыта, он меня побить не мог, а я его не хотел. В результате я держал пьяного Славика за шиворот на вытянутой руке, а он пытался стукнуть меня кулаком, но не доставал, поскольку руки коротки. Когда он выдохся, я аккуратно уложил его на диван, где он и уснул. В каком-нибудь романе мы после этого должны были бы стать лучшими друзьями, но не стали.

Возможно потому, что на утро он ни черта не помнил.

Славик учился на философском, но выучился почему-то на политолога. Наверное, это лучше оплачивалось. В Стрежеве он обретался при мэрии в ранге «guest star» — модного столичного политтехнолога. Консультировал компанию по мэрским выборам. Они были назначены на десятое августа, до этой даты у него был контракт, так что он продолжал числиться трудоустроенным и получал зарплату, хотя сам вопрос выборов актуальность утратил. Изображая занятость, Манилов строил какие-то срезы «общественных настроений» и сводил статистику, которая, как известно, сложный способ подсчитать что угодно так, чтобы за это заплатил заказчик. Монетизировал цифроложество.

Это не мешало ему быть хорошим собутыльником, неглупым и остроумным. А что еще нужно одному мужику от другого, если они оба не гомосеки и не любят рыбалку?

— Привет, Адам! — поздоровался я с барменом в «Поручике». — Налей виски полста, что ли, для начала вечера…

Брякнул в тумблере лед.

— Держи, друг Антон, — черный, как калоша, негр протянул мне виски.

Адам — негр сложной судьбы. Настоящий черножопый абориген чего-то центральноафриканского, он был отправлен богатыми родителями в далекую холодную Россию изучать юриспруденцию. Наука оказалась скучна, соблазны студенческой жизни сильны, белые женщины неожиданно доступны для экзотических черных красавцев… В общем, в учебе он не очень преуспел. Потом очередной переворот на далекой африканской родине превратил его из богатого наследника в нищего сироту. В результате Адам, после серии удивительных приключений, попал в Стрежев, где и нашел свое место — барменом в «Поручике». Он до сих пор был слегка ошарашен как самим этим фактом, так и добротой русских людей: «Мне везде все помогали, друг Антон, представляешь?».

Я представлял. Добрый, симпатичный, улыбчивый и растерянный негр вызывал непроизвольную симпатию, как бездомный щенок. Во время долгого безденежного анабазиса по чужой холодной стране, закончившегося за стойкой этого бара, его кормили, поили, одевали, давали приют и безвозвратно ссужали деньгами все, кого он встречал. На родине его бы, поди, просто съели.

— Уволюсь я, наверное, друг Антон, — сказал он мне грустно.

— Что такое, Адам? — удивился я. — Тебя обижают? Только скажи, кто…

— Нет, нет, — замахал он руками в ужасе, — тут все очень хорошие, добрые и дают большие чаевые. Но понимаешь… Вот ты — из тех, кто пьет за столиком. Выпьешь, будешь говорить с другом и смотреть на женщин. Но есть те, кто пьет за стойкой. Грустные люди. Они говорят только с барменом. Им больше не с кем говорить, друг Антон. Они рассказывают свои беды мне, а мне всех жалко, я начинаю плакать!

Он украдкой промокнул полотенцем уголок глаза. Прелесть наш Адам. Вот он, Анютин Добрый Человек. Черный прынц в изгнании. Надеюсь, негры не в ее вкусе.

— Не знаю только, куда идти… — вздохнул он. — У меня ж, как у латыша — только хуй да душа.

За время своих скитаний Адам виртуозно овладел русским языком и нахватался такой идиоматики, что только диву даешься.

— Зато душа у тебя большая.

Адам подмигнул, перегнулся через стойку и сказал мне на ухо:

— На хуй тоже никто не жаловался!

— Не надо никуда уходить, Адам, — сказал ему я, — вот представь — приходят эти несчастные люди в бар, а тебя нет. И что? Нет уж, неси свой крест.

— «Неси свой крест»… Надо запомнить, хорошие слова…

Сам Адам был растаманом. Вы знаете, дорогие радиослушатели, что «Великий Джа» — это попытка дикого негра выговорить сложное слово «Иегова», а растафарианство — осмысление торопливых проповедей приготовляемого на ужин миссионера? Распространение этого учения за пределами исторического ареала связано не с его великой религиозной силой, а с неотразимой привлекательностью идеи курить траву, слушать рэгги и ни хрена не делать, ожидая, пока «Джа даст нам всё».

— Адам, ты слышал, что люди пропадают? — поинтересовался я.

— Слышал, друг Антон, — кивнул негр, протирая и так идеально чистые стаканы. Бармены всегда так делают.

— И что говорят?

— Некоторые недовольны, что они пропали, некоторые недовольны, что пропали не они… Знаешь, друг Антон, — вздохнул Адам, — люди постоянно чем-то недовольны.

— А пуклы?

— Все мы, друг мой, немножко пуклы…

— Привет! Уже вовсю пьешь?

— Привет, друг Славик, — поприветствовал пришедшего Адам. — Он только начал. Тебе налить?

— Конечно, Адам, как ему.

— Мы пойдем за столик, — сказал я негру, — не будем пить у стойки и рассказывать тебе грустные истории.

— Я знаю, друг Антон, приятного вечера!

— Слышал про мэрский закидон насчет лишнего веса? — спросил я Славика, ткнув его пальцем в отчетливое пузцо. — Что говорит по этому поводу твоя социология?

— Что городская власть предается безудержному патернализму.

— А я думал, идиотизму…

— Патернализм — это проекция идиотизма на электорат. Граждане обозначаются туповатыми инфантилами, которые могут только все засрать и просрать, а потом сесть на руинах государства и, громко матерясь, вымереть от пьянства.

По мнению нашего уважаемого мэра, без него горожанин будет надевать трусы на голову, нести ложку в ухо и сушить мудя в микроволновке. Поэтому он считает себя обязанным на трусах написать «жопой — сюда», к ложке приложить мануал со стрелочками, а на микроволновке написать «не для мудей!».

— Знаешь, Славик, — сказал я, подумав, — а ведь он в чем-то прав. Средний избиратель таков и есть.

— Вот так и становятся государственниками, — засмеялся он.

— Не-не, я социал-дарвинист. Пусть каждый выживает сам. Хочет — курит, хочет — пьет… — я отсалютовал стаканом. — Хочет — берет кредиты. На кой черт их от себя-то спасать?

— А вот это уже позиция отпетого либерала! — погрозил мне пальцем политолог. — Государственник не позволит дуракам вымирать — а кто ж тогда работать будет?

— Государственник, либерал… — поморщился я, — если вы жрете из тарелки с говном, неважно, с какого края черпать.

— В общем, наш мэр, считающий себя прогрессивным либертарианцем, постоянно прибегает к директивному патернализму.

— А что, бывает какой-то другой патернализм?

— Конечно, — Славик с удовольствием отхлебнул из стакана, — существует либертарианский патернализм, как бы странно эти два слова не смотрелись рядом.

— Это как?

— Директивный патернализм запрещает человеку жрать булочку, и человек возмущается. Либертарианский — манипулирует человеком так, чтобы он решил, что не жрать булочку — его собственный выбор.

— Ладно, с патернализмом всё более-менее ясно, — собрался с мыслями я, — но вот что у меня не сходится… Если гражданину нельзя даже булочку выбрать — то какой он, к чертовой матери, избиратель?

— А вот в этом, — Славик поднял… нет, даже воздел к потолку палец, — и состоит контекстуальный дуализм социального мироустройства…

Когда начался стриптиз и полноватые здешние дивы принялись полировать сиськами шест, Славик уже надрызгался так, что уснул, положив лысеющую голову на стол. Я, соскучившись, потряс его за плечо:

— Алё, поллитролог! Может, домой пойдешь?

— Но-но! — проворчал он, не просыпаясь. — Не кантовать!

— Не гегельянить, не фейербахать, не… — и затих.

Ни я, ни охрана по этому поводу не волновались — все знали, что Славик — как Штирлиц. Сейчас он спит, но ровно через полчаса проснется и пойдет к блядям.

Может быть, стоило его вывести за шиворот (директивный патернализм) или напугать триппером (патернализм либертарианский), но я уважаю чужую свободу делать глупости.