Диспозиционные свойства декогерентности поляризованных фотонов

— …А двадцатого февраля был бы Всемирный день справедливости. «Справедливость», дорогие радиослушатели, это когда корова сдохла не у тебя, а у соседа. Не путать с «высшей справедливостью».

Вы спросите: «Антон, а что же такое „высшая справедливость“?» И я отвечу — это когда все хорошие люди собрались вместе и жестоко убили всех плохих.

Так устроен мир, дорогие радиослушатели, и не я это придумал. Но если бы этот мир придумывал я, было бы еще хуже, поверьте!

Башка трещала. Вчера вечером я поперся к Анюте, но был рассеянно отвергнут посредством домофона. Барышня не соизволила меня даже впустить. Я впал в сплин и меланхолию. Пил коньяк, сидя на скамейке в парке и наблюдая за тем, как двое подростков ловко орудуют баллончиками с краской. На стене трансформаторной будки быстро проявлялся уродливый голый человек с серой обвисшей кожей, унылым бессмысленным лицом и несоразмерно длинными худыми руками. Ребята были не лишены художественного таланта — существо выходило на редкость отвратное.

Гадкий гомункулус сидел на корточках и жрал, отламывая корявыми нескладными конечностями куски от узнаваемой панорамы Стрежева. Жрал и то ли гадил, то ли метал икру — из его задницы сыпались такие же серые уродливые человечки. Омерзительно.

Художественную композицию завершила кроваво-красная, с потеками, надпись:

ПУКЛУ — НА КУКАН!

Подростки отошли, оценили результат и удалились в темные дворы. А я остался в компании мрачных мыслей и незаметно нарезался…

Утро вышло сумрачным.

— пел в эфире Gogol Bordello. —

Клянусь любимой кофейной кружкой, я забыл, что этот чертов цыган внезапно переходит с ломаного английского на чистый русский.

Надеюсь, Кеширский этого не слышал. Он мне устроит «культурную революцию»…

Чото с утра не явился, сварить кофе было некому, и, пока шла музыкальная перебивка, я отхлебнул коньяку из фляжки и закурил. Стало чуть легче. Иногда я думаю, что многовато пью. Но чаще мне кажется, что и этого недостаточно.

— А третьего октября, дорогие радиослушатели, мы бы весело отметили День трезвости! Трезвость — тяжелое алкогольдефицитное состояние нервной системы, вызванное недостатком в организме этилового спирта. Характеризуется сниженной коммуникабельностью, беспричинно ровным настроением и гипертрофированно серьезным отношением к жизни. В случае проявления клинических симптомов трезвости рекомендуется немедленное обращение в ближайший бар…

Я тянул время, надеясь, что Чото объявится и избавит меня от утреннего блока новостей. Увы, вместо этого в студию явился Его Величество Владелец «Радио Морзе».

— Антооон! — с порога взвыл этот представитель медийного капитализма. — Ты опяяять!!!

— Что такое? — неискренне удивился я.

— Ты опять куришь в студии… — он принюхался. — И пьешь? Пьешь, да?

Я демонстративно отхлебнул из фляжки и убрал ее в карман.

— Исключительно в лечебных целях, Дрей Дреич! — поклялся я. — Купирую абстинентный синдром!

— За что мне такое наказа-а-ание? — риторически возопил Андрей Андреевич Кеширский, томный блондин в светлом летнем костюме, кашне и претенциозной белой шляпе, которую он сейчас держал в руке изящным жестом наотлет. Сотрудники звали его за глаза «Кешью», произнося раздельно — «кэш ю»³, как «фак ю». Или просто «Кэш».

Мой ассистент почему-то уверен, что Кэш — голубой. Думаю, в основном из-за шляпы. Чото, невинное дитя провинции, отродясь не покидал Стрежев, произносил лакшери как «лухари» и считал, что «метросексуал» — это тот, кто трахается в метро. Шляпа, по его мнению, несомненный признак тайных пороков. А поскольку Кэш не заваливал на стол девок из бухгалтерии, то приговор окончательный. Ведь Чото на его месте не упустил бы случая.

Впрочем, даже если это и правда, то Кеширский не какой-то пошлый гей, а настоящий боевой медиапедераст. Может скормить аудитории дерьмо так, что ложки подорожают.

— Почему в эфире опять плохие слова! — нудил мой наниматель. — Антоша, мы же договаривались!

— Ну, Дрей Дреич… — изобразил покаяние я, — как-то само получилось…

— У тебя всегда само! — негодовал Кеширский. — Я тебя когда-нибудь все-таки уволю! И где этот милый юноша, Евгений?

— Вышел ненадолго, — решительно соврал я. Сдавать начальству — не по-пацански. — Кофе пошел купить. За мой счет, между прочим, Дрей Дреич! Вы еще когда обещали нам бесплатный кофейный автомат?

Жадноватый Кешью забормотал:

— Ситуация сейчас сложная… Состояние рекламного рынка… Акционеры и инвесторы… — с каждым словом он делал шаг назад и, пробормотав что-то уже совсем неразборчивое из коридора, закрыл за собой дверь.

— А третьего февраля был бы День борьбы с ненормативной лексикой! Попытка лишить человека искренности в выражении чувств. Помните, дорогие радиослушатели: где нет слова на букву «ху» — скоро исчезнет и обозначаемое им явление!

Мысленно матеря дезертира Чото, поплелся в аппаратную за распечатками новостей.

— В эфире «Радио Морзе» и его «Новостной телеграф». За телеграфиста Антон Эшерский. Сегодня тринадцатое июля, и это вообще ни разу не новость. А новости сегодня…

— Итак, — развернул я распечатки с городского форума, — на перекрестке Чапаева и Пелевина установили светофор.

Водители недовольны — теперь их можно оштрафовать. Пешеходы недовольны — светофор без кнопки не дает троллить водителей. Жители района недовольны — светофор слишком ярко моргает. Жители других районов недовольны — светофор моргает не у них.

Вердикт неравнодушной общественности: светофор убрать, светофор переставить, светофор перевернуть, к светофору прикрутить кнопку, у светофора выкрутить лампочки и вкрутить их мэру не скажу куда.

Перед городским театром положили брусчатку.

Горожане недовольны. Во-первых, если надеть каблуки, то будет, наверное, неудобно. Во-вторых, если вдруг настанет зима, то будет, наверное, скользко. В-третьих, если надеть роликовые лыжи, то будет, наверное, тряско. В-четвертых — в тендере участвовали только производители брусчатки. Надо было пригласить кондитерскую фабрику и мыловаренный завод.

Вердикт неравнодушной общественности: брусчатку снять, брусчатку перевернуть, брусчатку закатать в асфальт, брусчатку выковырять и засунуть мэру не скажу куда.

На центральном бульваре поставили скамейки.

Горожане возмущены. На них будут собираться алкоголики — это раз, под ними будет собираться мусор — это два, за ними будет собираться молодежь — это три. Скамейки слишком уродливые, слишком деревянные, слишком железные, слишком длинные, слишком зеленые и слишком дорогие — а ведь могли на эти деньги урны покрасить. Кроме того, в тендере опять не участвовал мыловаренный завод.

Вердикт неравнодушной общественности: скамейки убрать, скамейки перенести в парк, скамейки укоротить, перекрасить и заменить на более другие, скамейки разломать и засунуть мэру не скажу куда.

В парке покрасили урны.

Горожане негодуют. Урны покрасили: а — не в тот цвет, б — не той краской, в — не в то время суток, г — не те люди, д — не той кисточкой, е — лучше бы на эти деньги скамейки поставили.

Вердикт неравнодушной общественности: урны перекрасить в синий, нет, в красный, нет, в желтый, нет, в голубой, нет в любой другой цвет. Урны поменять на скамейки, нет, на фонарики, нет, на садовых гномов, нет, на клумбы и фонтанчики, нет, переставить к проходной мыловаренного завода, нет, засунуть мэру… Ну, вы в курсе.

В общем, дорогие радиослушатели, неравнодушная общественность самоудовлетворяется, как может, а я, с неослабевающим любопытством матерого натуроведа и заслуженного человекознатца, продолжаю лорнировать сей причудливый данс-макабр…

К концу новостного блока я даже начал немного сочувствовать мэру — похоже, никакого способа заслужить благодарность жителей не существовало в принципе. Все, что городская власть делала, подвергалось не менее безжалостному гноблению, чем ее бездействие. Даже странно, что при этом в городе что-то все же происходило — я бы на их месте давно на всё забил.

Пожалуй, должность «придворного политолога» Славика Манилова куда более тяжелая и вредная, чем мне казалось. Он-то все это каждый день читает. Тяжело снова и снова убеждаться, что ты окружен идиотами.

Я отложил одну распечатку и взял другую. Где этот чертов Чото?

— А теперь мировые новости! Спонсор выпуска — провайдер проводного интранета «Нет-телекома-точка-нет!».

«Евреи Марселя продали мусульманам синагогу» — спорим, эти поцы еще и должны остались?

«Фермеры Нью-Гемпшира выступили против запрета скотоложества», — веселое местечко, похоже, этот Нью-Гемпшир…

«Из казахстанского секс-шопа украли три мешка фаллоимитаторов» — у кого-то сегодня будет отличный секс…

Типичная новость всегда имеет вид: «Что-то, не имеющее к вам ни малейшего отношения, случилось в месте, в котором вы не можете оказаться даже случайно, с человеком, о котором вы предпочли бы ничего не знать». Но с «мировыми новостями» история была совсем загадочная. Интернета в городе не было, только «интранет», локальная сеть городских ресурсов на серверах местного провайдера. Разумеется, внешним новостям в нем взяться неоткуда. Однако Павлик Ряпчиков, системный администратор, случайно обнаружил, что сохранившая в кэше страница какого-то желтушного новостного сайта иногда обновляется. Картинки оставались белыми прямоугольниками, ссылки никуда не вели, но заголовки регулярно менялись. Новости были чаще всего какие-то дурацкие, но Кеширский директивно обязал нас пихать эту чушь в дневные выпуски. Я сначала плевался, но потом осознал сакральную мудрость — у слушателей создавалось ощущение, что мы еще не в самом безумном месте живем.

Чото подозревал, что Павлик придумывает новости сам, но я, во-первых, знал, что такое «кликбейт»⁴, во-вторых, — знал, что в журналистике даже у дна есть подвал, и, в-третьих, — знал Павлика…

Павлик Ряпчиков был со школы влюблен в Анюту, и, когда она вернулась в город, отчего-то воспылал бессмысленной надеждой на взаимность с ней и лютой беспросветной ненавистью ко мне. С язвительной говнистостью записного тролля он начал писать про меня гадости в социалках и на форумах, выливая ведрами яд и желчь. Такое ощущение, что я стал самым ярким событием в его унылой жизни. Мне было, в целом, плевать, но как-то, увлекшись, он начал склонять Анюту…

«Отставной спецназовец» (фотография издалека в камуфляже с ружьем), «десантник с боевым прошлым» (натянувшаяся на гипертрофированных грудных мышцах тельняшка, лицо обрезано), «сотрудник спецслужб с полномочиями, которые вам даже не снились» (балаклава и темные очки), а также обладатель чат-ников «sNiPer», «0m0n0vets» и «leGi0ner» — все это он. Павлик вел активную сетевую жизнь, командуя взводом поддерживающих друг друга аккаунтов.

В реальности он предсказуемо оказался сутулым прыщавым дрищом. Внезапно убедившись, что сетевая анонимность куда более иллюзорна, чем ему казалось (в глазок надо смотреть, а не открывать всякому, кто скажет «доставка пиццы»), бравый сисадмин был чертовски фраппирован.

Он удалил написанные гадости, извинился, поклялся больше никогда так не делать, про Анюту забыть, не путать виртуал с реалом, а также сделать для меня все, что угодно, в компьютерной сети города. И я его при этом даже пальцем не тронул!

Павлик был готов стоически снести заслуженный мордобой, но мысль о том, что вся его виртуальная мультиличностная жизнь будет сметена беспощадной реальностью прыщавого онаниста (вы бы видели его квартиру!) была для него невыносима.

Теперь он активно сотрудничал с нашим радио, админил Анютин сайт, оказывал мелкие компьютерные услуги и вообще вел себя, как зайчик, а я не мешал ему играть виртуальными мускулами в интернете.

А еще говорят, что я злой…

Я поставил музыку и почти уже решился варить себе кофе сам. Это было бы, разумеется, вопиющим нарушением субординации (кофе — обязанность ассистента) и техники безопасности (понятия не имею, как работает эта чертова кофемашина), но тут состоялось долгожданное явление Чото.

Мой помощник и соведущий вошел в студию слегка боком, прикрыв лицо рукой и стараясь держаться в тени, подальше от освещающих аппаратные пульты ламп.

— Чото, — сказал я ему укоризненно, — где тебя носит? Твой начальник, учитель и просто старший коллега, страдающий, между прочим, тяжелым бодуном, читает вместо тебя новости, а ты?

— А я, — прогнусавил Чото, — на свадьбу тебя приглашу. Будешь свидетелем жениха?

— Какую еще, нахрен, свадьбу?

— Мою… — мрачно ответил ассистент и повернулся к свету. Левая сторона лица его представляла собой опухший сизо-бордовый пельмень с щелочкой заплывшего глаза.

— Хороший свинг, — оценил я, — старший или младший?

— Не знаю, у меня сразу очки слетели. Но сегодня вечером я, как честный человек, иду делать официальное предложение руки и сердца девице Марамоевой. Иначе она превентивно станет моей вдовой.

— Ну, как говорится, совет да любовь! Поздравляю, — пожал плечами я. — Не вздумай назвать в мою честь первенца.

— Антон! — трагически воскликнул Чото. Мне показалось, что он сейчас рухнет на колени, но он рухнул всего лишь на стул.

— Антон, спаси меня!

— С какой стати? Надо смотреть, куда пиписькой тычешь.

— Я не хотел, я пьяный был, она сама! А потом говорит — ты у меня первый, честь мою похитил, теперь по закону гор… — Чото плакал, размазывая кровавые сопли из распухшего носа. — А я не хочууу… Она страшная, подмышки не бреет, в постели бревно-бревном, ноги кривые волосатые. И усы-ы-ы…

— Избавь меня от интимных подробностей твоей семейной жизни! — отмахнулся я.

— Семе-е-ейной! — взвыл Чото, залившись слезами. — Семе-е-ейной, блядь! Анто-о-он! Спаси меня! Ты можешь, я знаю!

Я задумался. Став членом славной семьи Марамоевых, Чото определенно погибнет как радиоведущий. По закону гор, небось, радио западло. Пристроят в семейный бизнес, чтобы жену не позорил. Они, кажется, бараниной на рынке торгуют… И на кого я буду бросать эфир, когда мне надо?

Чото безутешно рыдал, сидя на стуле.

— Что дашь? — спросил я его деловито.

— Что угодно! Все, что хочешь, Антон, только спаси! — правый глаз его зажегся безумной надеждой, левый все еще не был виден.

— Для начала кофе свари, герой-любовник…

— Сейчас! Да я… Да для тебя… — он кинулся к кофемашине так, как будто от этого зависела его жизнь.

— Когда там у тебя сватовство-то?

— Сегодня! Сегодня в семь вечера. Как раз все соберутся… — Чото снова всхлипнул, представив себе предстоящий позор.

— Так, — распорядился я сурово, — умойся, прочисти нос, приведи себя в порядок и, ради бога, не гнусавь так! Студия на тебе, я вернусь к шестичасовому эфиру. И боже упаси тебя какой-нибудь косяк опять упороть! Я тебя тогда не то, что на девице, я тебя на обоих братьях Марамоевых лично поженю! Понял?

— Да, Антон, все понял! — Чото мелко закивал, почти кланяясь. — Клянусь, всё будет отлично!

Я многозначительно погрозил ему пальцем и вышел.

На шестичасовом вечернем эфире у нас был научный директор Института Общефизических Проблем (ИОП), профессор, академик Маракс. Профессор оказался огненно рыж, бородат, горбонос и уныл. Лицо его обрамляли ярко-оранжевые полупейсы-полубакенбарды, отчего он напоминал грустного ирландского хасида-лепрекона. Когда я вернулся, он уже сидел в студии, листая что-то на планшете.

В коридоре меня перехватил Чото.

— Ну что, Антон, что?

— Ну, как что? — пожал плечами я. — Надень костюм… Есть у тебя костюм, новобрачный?

— Есть, — послушно кивнул мой ассистент.

— Так вот, — продолжил я, — надень костюм, купи букет и иди свататься.

— Но… — на него было жалко смотреть.

— Букет купи подешевле, все равно выбрасывать… И… — задумался я. — Знаешь, что… Розы лучше не бери.

— Почему? — спросил окончательно растерявшийся Чото.

— Там шипы, — сказал я веско, — не будем создавать лишнюю работу проктологу.

— Ну, Анто-о-он… Как же так?

— Чото, ты мне доверяешь?

— Ну… Да… В принципе.

— Либо доверяешь, либо сам решай свои матримониальные проблемы, — я развернулся и пошел по коридору, насвистывая марш Мендельсона.

— Доверяю, Антон, как родной мамочке! — догнал меня Чото.

— Тогда костюм, букет — и вперед. Все будет… ну, не то чтобы хорошо, но лучше, чем ты думаешь. Вали, меня профессор ждет.

Чото вздохнул, закатил здоровый глаз, последовательно изобразил половиной лица отрицание, торг, гнев, депрессию, принятие — и свалил, наконец.

— Добрый вечер, дорогие, не очень дорогие и совсем низкобюджетные радиослушатели! С вами «Радио Морзе» и Антон Эшерский с передачей «Антонов огонь».

Если бы сегодня было не тринадцатое, а двенадцатое, и не июля, а апреля, то мы бы отмечали День Космонавтики. Это, скажу я вам, необычайно круто. Люди садятся на бочку с керосином, поджигают — и летят черт знает куда, в темный ледяной вакуум. Это одна из вещей, которые оправдывают существование нашего довольно неприятного во многих отношениях вида перед Мирозданием. Именно это — готовность взлететь к небесам на струе огня, чтобы просто посмотреть, что там такое.

Поэтому на любого, кто скажет: «Нафиг нам этот космос, лучше бы на эти деньги мне сортир плиткой обложили…» — я смотрю с жалостью и презрением. Эти люди не просто живут зря, они еще и хотят, чтобы зря жили все остальные. А у нас в гостях профессор, академик, астроном, математик, специалист по физике космоса — Сергей Давидович Маракс!

— Здравствуйте, Сергей Давидович!

— Здравствуйте, Антон, — ответил мне профессор довольно мрачно, видимо предчувствуя первый вопрос. Ему, надо полагать, весь мозг уже вынесли этим вопросом, но медиа имеют свои законы, а законы эти имеют нас.

— Сергей Давидович, давайте сразу покончим с неприятной частью — скажите честно, это не вы?

— Это не мы, — ответил академик, страдая лицом, — мы в Институте решаем по большей части теоретические проблемы космической и общей физики, у нас нет никаких сверхвозможностей, реакторов, коллайдеров, порталов в иные миры, свертывателей пространства-времени и прочих фантастических устройств. Проводимые нами эксперименты никак не могли стать причиной.

— А какие эксперименты вы проводили? — спросил я. — Ну, если это не очень секретно, конечно…

— Да какие секреты? — загрустил профессор. — Никаких секретов у нас нет… Двенадцатого июля мы, например, проводили эксперименты, проверяющие нарушение неравенств Белла. Тесты в режиме реального времени, в ходе которых измерялась поляризация запутанных фотонов…

— Э… Боюсь, некоторые наши радиослушатели могут не вполне отчетливо представлять, чему именно не равны неравенства, и в чем запутались фотоны.

— Ну, сильно упрощая, — ученый закатил глаза, показывая, как его унижает такая необходимость, — мы использовали дальние астрономические источники в роли квантовых генераторов случайных чисел, чтобы подтвердить нарушение принципа локального реализма.

— И что не так с нашим реализмом?

— По крайней мере, в пределах Млечного Пути локальный реализм нарушен, это можно считать доказанным.

— Все еще не очень понятно, — признался я.

Профессор раздраженно поморщился.

— Локальный реализм является предположением, что все объекты обладают «объективно существующими» значениями своих параметров и характеристик, — он выделил «объективно существующими» голосом так, как будто это было что-то мерзкое и нелепое. — Эйнштейн иллюстрировал это следующим примером: «Луна не исчезает с неба, даже если её никто не наблюдает». Однако проведенные эксперименты опровергают это предположение.

— Исчезает? — удивился я.

— Вопрос лишен смысла, — пожал плечами профессор, — ведь наблюдать это некому. Результаты какого-либо измерения не существуют до проведения измерения, хотя это не обязательно означает, что они создаются наблюдателем. Свойство Луны быть наблюдаемой на небе может быть диспозиционным.

Посмотрев в мои стеклянные глаза, он добавил:

— Луна имеет тенденцию быть наблюдаемой в небе, но это не значит, что она такова в текущей реальности, — чем ввел меня в окончательный мозговой ступор.

— Так, — сдался я, — давайте перейдем к более прикладным результатам ваших исследований. Ведь это вы доказали, что у нас всегда тринадцатое июля?

— Это результат элементарных астрономических наблюдений, — отмахнулся ученый, — их мог проделать любой школьник с телескопом. Точки восхода и заката, фаза луны, расположение звезд…

— И как же это объясняет современная наука?

— Никак. Современная наука это никак не объясняет. Потому что это невозможно.

— Но ведь у вас, наверное, есть какие-то гипотезы, предположения…

— Разумеется, — профессор пожал худыми плечами, — сколько ученых, только и гипотез…

— Ну, хоть что-то скажите, — попросил я, — лично вам какая гипотеза наиболее симпатична?

— Скажите, Антон, — неожиданно понизив голос, спросил он меня, — а сколько тринадцатых июля вы прожили?

— Ну… Знаете… Не могу сказать точно, — признался я.

— Тем не менее, вы совершенно уверены, что вчера было другое тринадцатое июля, которое вы прожили, совершая какие-то поступки и действия, последствия которых можно наблюдать в сегодняшнем тринадцатом июля, хотя это тот же самый день, так?

— Ну… Как-то так, да… Хотя звучит, как полнейший дурдом.

— Скажите, если я сейчас разобью эту чашку — профессор показал на мою любимую кружку из «Старбакса», — будет ли она целой, когда вы придете на утренний эфир?

— Нет, конечно! — я на всякий случай отодвинул посуду подальше. — Вы же ее разобьете!

— А если я разобью ее после вашего ухода, и вы не будете знать об этом?

— А какая разница? — не понял я.

— Вот именно, — непонятно ответил ученый, — какая разница? И как только мы поймем, какая именно, это и будет ответом…

— Послушайте, — начал раздражаться я, — кружка либо разбита, либо нет!

— Шредингер бы с вами не согласился… Состояние кружки есть волновая функция, которая сколлапсирует только следующим утром. А если следующее утро будет предыдущим?

— Шредингер — это у которого что-то случилось с котом? — блеснул я своей научной эрудицией.

— Да, — засмеялся профессор, — случилось. Или не случилось. Одно из двух.

Он подался ко мне, забыв про микрофон, и заговорил неожиданно горячо и нервно:

— Аристотель писал, что во времени всегда есть некоторое «прежде» и некоторое отличное от него «после». Именно в силу изменений мы распознаем различные, не совпадающие друг с другом «теперь». А если нет изменений, есть ли время? Видите ли, Антон, мы не знаем, есть ли время где-то, кроме как в нас, не является ли оно свойством наблюдателя, а не наблюдаемого? Не существует никакого времени на фундаментальном уровне… Так ли не правы были Юнг и Паули, сказавшие, что законы физики и сознания должны рассматриваться как взаимодополняющие? Можно ли считать весь мир одним большим эффектом декогеренции?

Если вы мечтали увидеть «безумного ученого» из комиксов, вам надо было поменяться со мной в студии. Впрочем, отпустило профессора так же быстро. Он откинулся назад на спинку стула, успокоился, лицо его озарила добрая улыбка.

— Вот о чем надо думать, Антон, — сказал он почти весело, — вот о чем…

— Если я буду о таком думать, у меня башка лопнет, — сказал я честно. — Оставлю эти размышления вам, ученым.

— Итак, в студии у нас был Сергей Давидович Маракс, человек настолько умный, что это просто пугает. Кстати, если бы сегодня было двадцать пятое ноября, мы бы праздновали День теории относительности — именно в этот день в 1915 году Альберт Эйнштейн представил доклад на заседании Королевской академии наук Пруссии. Я не уверен, что именно было в том докладе, но с тех пор нельзя просто сказать человеку «ты мудак», а надо непременно указать, по сравнению с чем. Потому что все относительно…

Пока я прощался с профессором, в аппаратную из коридора буквально впорхнул Чото. На нем был мятый грязный костюм, под вторым глазом появился многообещающий бланш. В одной его руке был букет неопределённого состава, наводящий на мысли, что им кого-то били по роже, во второй — бутылка шампанского, открытая и почти пустая, а на исцарапанном лице — улыбка абсолютно счастливого человека. Он делал мне из-за стекла многообещающие жесты любви, признательности и намерения ноги мыть и воду пить.

Надо полагать, сработало.

— А у вас в Институте люди не пропадают? — спросил я у профессора на прощанье.

Тот остановился, повернулся, пристально посмотрел мне в глаза и тихо сказал:

— Если вы обдумаете то, что я вам только что говорил, то поймете, что люди пропадать не могут, — он так выделили голосом это «люди», что в полутемном коридоре прозвучало зловеще.

— А пуклы?

— Это один и тот же вопрос, Антон. Один и тот же.

Профессор удалился, а я вернулся в студию.

— Как ты это сделал! — завопил Чото, когда я зашел. — Как?

Он кружился по аппаратной в подобии танца, размахивая бутылкой, и порывался увлечь с собой и меня. Я отстранился, но он этого не заметил.

— Йохохо, я свободен! «Я свааабодееен! Словно птица в небесаааах!» — заорал он дурным голосом на мотив Кипелова. — Я свааабодееен! Словно… Словно…

— Словно жопа в огурцах, — подсказал я, — это ты с бутылки шипучки такой счастливый?

— Антон, друг! — кинулся меня обнимать Чото. — Я пьян от счастья! Ты спас меня! Я твой должник навеки!

Когда костюмированный Чото уныло нога за ногу приплелся к логову семьи Марамоевых, держа в одной руке букет, а в другой — бутылку шампанского, дверь ему открыл старший брат невесты. Он сделал шаг наружу, плотно прикрыл за собой дверь, почему-то быстро оглянулся вокруг, взял потенциального жениха мощной рукой за грудки и тихо сказал:

— Уходи отсюда. Никогда не приходи больше.

— А как же…

— Сестра моя как звать забудь, понял?

Чото, не веря своему счастью, замер.

— Чего-то с левой у него удар сильно хуже поставлен… — оценил я новый фингал ассистента.

— А это и не он! — весело сообщил мой соведущий.

— Никакой свататься не будет, — добавил бородатый горец.

Обалдевший от внезапной эйфории освобождения Чото потерял голову и ляпнул:

— Да я же и не хотел вовсе!

— Ах, ты не хотел, бид аудал⁵?!! — распахнулась за спиной старшего Марамоева дверь.

Слезы поверх макияжа оставили на внешности девицы Марамоевой такие же следы, какие оставляет сошедший с гор селевой поток, но крепость рук от этого не пострадала.

— Не хотел?!!! — кричала она, колотя бывшего жениха букетом по морде. — Аузунга чичайм⁶!

— Хьо суна кел ву⁷! — выплюнула она, наконец, и, развернувшись, гордо ушла в дом.

Чото с расцарапанной мордой и подбитым глазом сидел на дорожке и глупо улыбался.

— Так я пойду? — спросил он осторожно.

— Уходи, — подтвердил брат. — Еще раз увижу здесь — плохо тебе будет!

И мой ассистент, подобрав зачем-то букет, пошел прочь. Походка его чем дальше, тем больше напоминала танец удачной охоты в исполнении познавшего счастье огненной воды гурона, чему поспособствовала и бутылка шампанского, которую он, захлёбываясь и пуская носом пену, выпил прямо на ходу. Вот так, приплясывая и чуть не плача от счастья, он и вернулся на работу. Хорошо, что Кешью его не видел — непременно бы решил, что это я спаиваю молодежь.

— Как ты это сделал, Антон? — снова спросил Чото.

— «Во многия знания — многия печали», как сказал бы наш недавний гость, — внушительно ответил я.

— Как скажешь! — ему было все равно, он был счастлив.