Глава 5. Страж моста

— Всё ещё пахнет? — Ингвар наклонился к сидящему на койке мальчику. — Да, вижу, вижу, не морщи нос. Самый въедливый запах. Половину мыла уже извёл. По этой причине, пацан, сегодня мы за катером не пойдём. Пусть штаны высохнут сначала. Скакать по руинам моста в простыне — слишком романтично для моего возраста. Да и дело к вечеру. Пока переберёмся через реку, уже темнеть начнёт, как мы катер осматривать будем? И как потом по темноте пойдём обратно? От моста хрен да ни хрена осталось. Навернусь сослепу, буду потом мостовым привидением, благо простыня уже есть. Так что пойдём-ка пока порубаем кашки. Сегодня комплимент от шеф-повара — вкус тибитаки. Жаль, на упаковках картинок нет, хотел бы я посмотреть на эту тибитаку. Как может выглядеть то, что на вкус как огурцы с малиновым вареньем? Пошли, тибитакнем по мисочке и чайком заполируем. Интересно, вкусы для этих концентратов кто-то специально придумывал? Или тибитаку и в натуральном виде едят? В тюряге мне ничего такого не давали, слава богу, иначе это было бы жестокое обращение с заключёнными. Макароны давали. Суп. Кашу. Обычную, с маслом, без всяких тибитак. Просто, но сытно, грех жаловаться. Если бы оттуда можно было в любой момент свалить, многие охотно посидели бы месяцок-другой. А что? Тихо, спокойно, кормят и работать не надо. Это мне всю жизнь неймётся, а многим лишь бы не трогали. Опять же спортзал. Сколько раздолбаев себя заставить не могут, даже деньги заплатят за абонемент и всё равно ленятся. А тут хошь не хошь, а качаешься. Держишь форму. Посидишь полгодика и выйдешь огурцом — сытый, спортивный и нервы подлечил. И культурно, опять же, разовьёшься. Я не рассказывал? Там же и творческая программа обязательная была. На выбор — рисовать, музицировать или вышивать крестиком. Всё-таки странное у вас общество было, пацан. У нас бы рукавицы шить усадили, чтобы польза, норму поставили, а за невыполнение плана оставляли бы без жратвы. А тут — творческое саморазвитие, понимаешь. На ухо мне в детстве медведь наступил, вышивание — для девочек, так что пришлось рисовать. Не без тайной мысли, впрочем. Был у меня один знакомец, из наёмников, так он рисунками всякие чудеса творил. Имел к тому талант особый. Вот и мне в голову встряло — научусь рисовать так, чтобы изобразить на стене дверь, открыть её и свалить ко всем чертям. Глупо? Да, глупо, пацан. Но когда других шансов нет, и не за такую соломинку схватишься. Устроена эта живопись была, к сожалению, казённым образом. Никаких, понимаешь, обнажённых натурщиц, только кувшины, горшки, гипсовые фрукты и бюст какого-то носатого мужика с таким выражением хари, как будто он пачку тибитаки насухую слопал и теперь вторую неделю просраться не может. К каждому уроку расписано на трёх листах: штриховать отсюда туда, тень кладётся так, а блик этак. В целом толково написано, но скучно, как инструкция по использованию туалетной бумаги для лиц с задержками развития. Не намного скучнее книг и телевизора, впрочем. Как вы жили, пацан, в такой скукотище? Даже я с моим убогим словесным поносом прокатил бы у вас за гениального стендап-комика или хоть частушечника какого.

Я частушки вам спою,

Сильно не замучаю:

Про жизнь дурацкую мою

Судьбу, блин, злоедучую…

— К этому у меня если не талант, то хотя бы склонность. Но увы, в эту сторону творчески развиваться мне почему-то не предложили. Сиди рисуй три часа в день, и всё тут. Хорошо или плохо рисуешь, тюремщикам было более-менее пофиг, но отлынивать не дают, сразу Звук включают. И пока не нарисуешь гипсовый персик так, что он будет на фрукт, а не на карликовую жопку похож, урок не засчитывается. Будешь рисовать, пока он тебе сниться не начнёт. У меня сначала туго шло. Горшки и яблоки ещё туда-сюда, а носатого мужика я полгода малевал, пока не передал выражение хронического запора на лице. Потом руку набил, стало что-то получаться. «Терпение и труд в могилу сведут», как говаривала моя бабуля. Вот, посмотри, это ты. Рисовал по памяти, но вышло не то чтобы совсем не похоже, как по мне. Нравится? Нет? Ты кивни, что ли.

Мальчик неуверенно кивает, разглядывая листок в блокноте.

— Да похож, похож! Со стороны-то виднее… Правда, признаюсь сразу, такую дверь, чтобы через неё свалить, нарисовать у меня и не вышло. То ли это всё сказки, то ли таланта не хватает. Зато нарисовал на стене портрет дочери. Тоже по памяти, но довольно похоже, как по мне, вышло. С ней я и разговаривал потом ещё три года. Понимаю, что от этого несёт махровой шизой, но я тебя уверяю, пацан, что для человека, просидевшего пять лет в одиночке, я ещё более-менее ничего. Особенно на фоне тех, кто в ней не сидел. Я хотя бы не кусаюсь. Да, пацан, у меня есть дочь. Взрослая уже совсем, к тридцатнику ей было, когда в последний раз виделись, а сейчас уже, значит, за тридцатник. Я после бабкиной смерти, когда школу бросил и свалил на поиски приключений, про подружку свою Ксюху и не подумал вовсе. Она на меня разобиделась тогда — страсть. Но когда я через пять лет вернулся, чтобы бабулину квартиру продать и вообще подбить хвосты, то простила. Я был молодой-красивый, моряк-с-печки-бряк и даже при деньгах маленько. К тому времени я немало девиц поматросил, но оказалось, что первая любовь не заржавела, и у нас с Ксюхой понеслись такие чувства, что когда она таки залетела, я сказал: «Рожай, беру тебя взамуж». И родилась у нас Алёна, девочка-припевочка. Ксюха красивая была, да и я ничего себе, хотя сейчас уже не скажешь, а дочь у нас вышла вообще на заглядение. Души в ней не чаял, честно. Но шило в жопе было сильнее меня, так что носило постоянно то там, то тут, а жена с ребёнком меня ждала, у окошка скучая. Ждала-ждала, да и не дождалась однажды. Вручила мне Алёнку, чемодан её тряпья, и только мы её и видели. Остался я с пятилетней девчонкой на руках и сразу многое понял про свою бабулю. Признаюсь тебе, пацан, честно, отец из меня вышел такой говённый, что дальше некуда. Дочерью пирата быть совсем не так весело, как пишут в сказках, потому что папаша вечно в разгоне, крутится как ходовой винт, иначе не то что без бизнеса — без башки остаться можно. Ребёнок то с няней, то с очередной папиной шалавой, то вообще сам по себе. Выросла дочь умницей-красавицей, вся в маму, и первым делом, как только смогла, сменила фамилию и отчество даже поменяла. «Я, говорит, папаня, на всю оставшуюся жизнь травмированная, мне психолог объяснил. Буду ходить на терапию, чтобы поскорей тебя забыть, как страшный сон. Отныне ты мне не отец, а западло позорное, знать тебя не желаю!» Я бы этого психолога на рею вздёрнул, но не было на моём корабле парусов, не те времена. Поэтому переписал на дочь квартиру, дал ей денег на терапию на десять лет вперёд и снова в море ушёл. Так больше и не виделись. Сначала думал: «Ну и фиг с ней, тоже мне цаца какая! Папа ей плохой… Да не видала ты плохих пап! Сыта-одета-обута была всегда, ни в чём не нуждалась, руки на тебя, дурочку, ни разу не поднял и даже не ругал почти, хотя ты те ещё кунштюки выкидывала! А что душевной чуткости мало проявлял, так недосуг. Времена-то были такие, что только держись. То ли в банк на счёт, то ли в морг на учёт». А когда в одиночке посидел, то дошло, что это вообще-то самое важное, что в моей жизни было. А я не понял и провтыкал. И назад уже не вернуть. Вот и болтал с её портретом: не то объясниться хотел, не то оправдаться, не то просто крышей подвинулся.

Вредно человеку самому с собой наедине оставаться, слишком высокая концентрация. Но даже нарисованная, она меня не простила. Видать, так и помру непрощённым. Ладно, что-то заболтались мы с тобой, ночь уже на дворе. О, слышишь, слышишь? Начинается ночной концерт! Вот об этом я тебе и говорил — не то вой, не то плач, не то песни-хоть-тресни. Слышишь? Слышишь, как заходится? А знаешь, что, пацан? Ночь-то лунная. А у меня теперь бинокль есть! Давай-ка выберемся тихонько на палубу, вдруг да увидим, кто это там такой голосистый? Тебе интересно? Мне так да! Как там моя одёжа? О, просохла. Значит, можно больше не изображать привидение-с-мотором, дикое, но симпатичное. Я тебе потом расскажу про Карлсона, напомни… А, ладно, сам себе напомню. Но позже. Сейчас у нас охота на ночного певуна! Накинь куртеечку, прохладно. И не шуми на всякий случай. Он, конечно, так надрывается, что, скорее всего, только себя слышит, но мало ли. Да, сюда, пригнись и обходи рубку слева. Всё, дальше ползком до планшира. Да не отклячивай ты задницу, тебя что, ползать нормально не учили? Вижу, что не учили… Видишь ли, одиноко бродящая в поле жопа вызывает у снайпера резонные подозрения, что где-то неподалёку и сам боец. Так что жопу прижать, голову не высовывать, чтобы посторонние предметы над планширом не торчали. Вон, в шпигат выглядывай. Ну-ка, где мой бинокль…

Ингвар плавно и осторожно поднял голову над фальшбортом, прикрываясь тумбой якорной лебёдки, и приник к биноклю.

— Да уж, — прошептал он через пару минут, — кто бы мог подумать. Башку-то она зачем себе побрила? Знаешь, ещё бабуля моя говорила: «Если баба башку бреет — с башкой у неё проблемы». Вот, значит, кто наш таинственный друг, шмотки-в-ночи-приносящий. Это безумная лысая тётка, воющая ночами на луну. Нет, если вдуматься, кого ещё ожидать? Зубную фею? Мы и сами не образец адекватности. Меня лично ничуть не удивляет, что она сошла с ума. Подумай сам — она таскает вещи незнакомому пацану, почти безупречно подбирая их на взгляд. Будь я Шерлок Холмс, про которого я тебе сегодня рассказывал, то я затянулся бы трубочкой, накатил портвешку, двинулся бы кокаинчиком и сдедуктировал: «Элементарно, Ватсон! У неё был ребёнок приблизительно того же возраста, или, скорее, младше, потому что она ошибалась с размером в меньшую сторону». — «Но где же он, Холмс, и почему она безумна, как мартовский заяц?» — «Ещё элементарнее, Ватсон! Подумайте, что ждёт ребёнка, когда у его мамы включится агрорадиус? И что станет с мамой, когда она поймёт, что натворила? Не завидую я этой несчастной женщине, Ватсон…» Вот так сказал бы Шерлок Холмс, и я с ним согласен, пацан. Так что давай оставим её выть на Луну, а сами пойдём спать. Не думаю, что она представляет для нас опасность, если не приближаться. Не мне попрекать человека неплотно сидящей крышей. Давай умывайся и в койку. Нет, умывание — обязательная часть программы, не отлынивай. И нормально умойся, а не как в прошлый раз, мокрым пальцем по носу провёл! Тогда я тебе перед сном расскажу про Карлсона, который живёт на крыше, разу уж он к слову пришёлся, и ты узнаешь, почему он привидение-с-моторчиком.

— И это называется «умылся»? — сказал недовольно Ингвар. — Что за свиномальчика я подобрал? У тебя за ушами можно сажать картошку! А шея? Она же чёрная, как у тех негров! Как будто голову белого пацана приставили к тушке негритёнка. Нет, дружок, так не годится. В кои-то веки у нас полная река воды и даже есть немного мыла, надо этим пользоваться. Ложиться спать на простынях в таком виде — не уважать труд тех, кто их когда-то давно постирал. Сейчас я полью тебе тёплой водой и прослежу, чтобы ты на этот раз преодолел свою мылобоязнь. Видишь, какая вода с тебя течёт? И это только одно ухо! И не фыркай, как больной дюгонь, чистота — залог здоровья даже посреди апокалипсиса. Ну вот, совсем же другое дело!

Вот теперь тебя люблю я,

вот теперь тебя хвалю я.

Наконец-то ты, грязнуля,

Мойдодыру угодил!

— Это стишок такой детский, не надо удивляться. Я не помню, что там дальше. Что-то про «мочалку-словно-галку». И «из маминой из спальни, кривоногий и хромой». Звучит жутковато, согласен, но это читали в моём мире маленьким детишкам. Может быть, поэтому мы все такие агрессивные. Что я там хотел тебе на ночь рассказать? Про Карлсона? Ну, слушай. Это такой мелкий засранец с пропеллером. Нет, пропеллер у него не там, где можно было бы предположить, исходя из аэродинамики, а сзади, на спине. Поэтому он летает, как геликоптер. Почему его не закручивает при этом по вертикальной оси, в книге не уточняется, она же типа детская. Этот Карлсон живёт на крыше, там у него посадочная площадка и ангар, то есть домик.

Вопрос его возраста автор тщательно обходит, сам себя он называет «мужчиной в самом расцвете сил», но при этом выглядит и ведёт себя как вредный, шкодный пацан с отвратительным характером. Ревнивый, злобный, завистливый и дико эгоистичный — его приятель, некто Малыш, вечно через него огребает. Однако, как мыши, жрущие кактус, — колется, плачет, но продолжает с ним дружить. Наверное, больше просто не с кем. Одиночество — неприятная штука, пацан. Будешь дружить хоть со скунсодикобразом, лишь бы не остаться совсем одному. Или с пацаном, который не любит умываться, чем успешно приближает себя к состоянию скунсодикобраза. Шучу, шучу, ты ещё не самый чумазый ребёнок, которого я встречал в свой жизни. Однажды я прятался от Европола и переходил границу Румынии с цыганским табором. Это несложно — достаточно неделю не умываться, не причёсываться и не стирать рубаху пожарной расцветки — и вот уже выглядишь как настоящий рома, а значит и документы у тебя спрашивать — только время терять. Так вот, там считали, что проще новых детей нарожать, чем этих отмыть. Ты бы отлично вписался. Да, Карлсон, значит. Этот летучий хрен с моторчиком всю дорогу озабочен в основном тем, как бы нажраться нахаляву варенья и поломать чужие игрушки, а также как-нибудь особо обидно затроллить домоправительницу, женщину, может быть, и небольшого ума, но как минимум умеющую печь плюшки. Когда я читал книгу в детстве, мне этот сюжет заходил на ура, но теперь, вспоминая, никак не могу понять — почему этот мелкий поц считался положительным персонажем? Это же летающее бедствие, как муха цеце! Его дустом надо было, а не плюшками кормить! Да ты что, спишь уже что ли? Ну и ладно. Спокойной ночи тогда. Надеюсь, лысая балда уже утомилась завывать, и я тоже смогу наконец выспаться…

***

— Эй, пацан! Проснись и пой! — сказал бодро Ингвар, тряся спящего мальчика за плечо. — Не выпучивай так глаза, петь не обязательно. Просто выражение. Вставай, нас ждут великие дела! А тебя ждёт ещё и очередной подгон от твоей лысой поклонницы. Какие-то тряпочки лежат стопочкой на баке. Не на том баке, который ёмкость для топлива, а том, который передняя часть палубы корабля. Поскольку мы с тобой, надеюсь, будущий экипаж речного судна, то надо привыкать называть всё правильно. Похоже, пока мы спим на корме, наша голосистая гостья может залезть на палубу и не рехнуться. Она нас не видит, может быть, дело в этом. А может быть, и нет, понятия не имею, как это работает. В общем, пойдём мерить одежду, пацан. Я уже и ответный дар приготовил, кашу, разумеется. Со вкусом хелидоры. Поскольку завтракать мы будем такой же, то я уже снял пробу — похоже на копчёную колбасу, сделанную из заплесневелых носков дохлого бомжа. Да ладно, не пугайся — я съел свою порцию и ничего, жив. Хотя желание повстречать где-нибудь в пустошах технолога с завода концентратов выросло ещё сильнее. Накопились у меня к нему вопросы кулинарного характера. Впрочем, люди постоянно жрут всякую гадость, взять вот хоть вьетнамцев с их жареной селёдкой. Кто жил с ними в одном общежитии, тот не забудет этот запах никогда.

— Вот, видишь, твоя лысая мадам вполне обучаема, — удовлетворённо прокомментировал Ингвар, поправляя на мальчике пояс штанов. — Длинноваты чуть-чуть, но это ерунда, это мы подвернём.

— Спасибо тебе, лысая женщина! — крикнул Ингвар в сторону берега. — Не побрезгуй и ты нашим даром — хелидороподобным концентратом, надеюсь, не идентичным натуральному. Не хотел бы я встретить однажды того хелидора… Вот тут положу, смотри. Не спеши, заберёшь, когда сможешь. Не думаю, что на это кто-то позарится.

***

— Да, пацан, мост определённо видал лучшие времена, — сказал Ингвар задумчиво. — Будь мы на машине, дальше пришлось бы идти пешком. Но поскольку мы и так пешком, то ничего не теряем. Пешеходный проход уцелел и выглядит достаточно прочным. Пошли потихонечку. Держись за перила, а то лететь далеко. Ты не боишься высоты, надеюсь? Вроде бы нет, как я погляжу. Вот и ладушки. Топай, топай, не бойся, я рядом. Если что, грохнемся вместе, если тебя это как-то утешает. Но не должны. Это только кажется, что он от ветра качается. На самом деле, если этот пролёт до сих пор не упал, то вряд ли рухнет именно под нами. Не такие уж мы толстые. Ты так вовсе ничего не весишь, по-моему: кожа, да кости, да синие глазки. В чём душа держится? Видишь, перешли. Дальше хоть на танке катайся, даже автомобильный кусок цел.

— А ну, стойте, вы, там!

Из стоящего на спущенных шинах ржавого автобуса вышел мужчина в сильно потрёпанной одежде с внушительной ржавой железякой в руках.

— Видите черту на мосту?

— Видим, — коротко ответил Ингвар.

— Это моя «зона смерти».

— Зона смерти?

— Ну, расстояние, с которого меня клинит.

— Я это называю «агрорадиус», — поделился Ингвар.

— Да хоть «дистанцией поцелуя», друг. Но ещё шаг, меня сорвёт с катушек, и я вас порешу вот этой острой железкой. А мне бы не хотелось, потому что кровь и кишки не украшают пейзаж да и завоняются быстро.

— Понимаю, не спорю. Кишки не всем по нраву. Но не мог бы ты тогда уйти ненадолго на тот берег? Нам с пацаном надо перейти реку.

— Нет, друг. Не мог бы, даже если бы хотел. Видишь? — он поднял драную выцветшую рубаху. Под ней обмотанный тряпками железный обруч, обхватывающий мужчину под выпирающими рёбрами. На обруче закреплена цепь, уходящая куда-то под автобус. — Так что мост вы не перейдёте, извини. Для того я тут и сижу.

— Не понял, — озадачился Ингвар, — ты сидишь на цепи, как сторожевая собака, и охраняешь мост? Зачем?

— Чтобы никто его не перешёл, разумеется. По-моему, это очевидно, друг. И ты лучше не пробуй, потому что я тощий, но сильный. И зарубает меня так, что вообще ничего не могу с этим поделать. Ты-то ладно, а пацана жалко будет, я детей давно не видел. Живых, в смысле. Кстати, как так получается, что вы вместе и не поубивали друг друга?

— Природный феномен, — отмахнулся Ингвар, — статистическая флуктуация. Не обращай внимания. Ты мне лучше скажи… Как там тебя зовут, ты сказал?

— Я не сказал. Димитр.

— Так вот, Димитр, не подскажешь, кто тебя на цепь посадил-то? Кому так помешает, если мы мост перейдём?

— Веришь, друг, я не в курсе.

— Это как так может быть?

— Да как оно бывает? Кто-то нашёл меня спящего и оглушил. Навернул чем-то по тыкве, шишка потом две недели была. Пока человек без сознания или спит, на него у других крышу не срывает.

— Интересная информация, спасибо.

— Да на здоровье, друг. Я думал, это все знают. Прихожу в себя на цепи вот здесь. Рядом пакет жратвы, бутыль воды, вязанка дров и всё такое. В автобусе, вон, лежаночка организована, кухонька, уютно всё, грех жаловаться. Извини, но в гости по понятным причинам пригласить не могу, но поверь на слово — жить можно.

— И что, никак не освободиться?

— Ну, как тебе сказать… С одной стороны, если сильно заморочиться, то можно, наверное, постепенно цепь перепилить. Да хоть об бетон звено перетереть. Долго, муторно, но в конце концов справился бы…

— Но?

— Но зачем? Куда я пойду-то? Сам поди видел — и идти некуда, и прибиться не к кому. А здесь меня кормят. Приходит человек, кладёт жратву на край моей «зоны смерти», палкой задвигает внутрь — и всё. Опять же, рыба. Мне снастей дали, леска длинная, с моста достаёт. Иной раз неплохо клюёт, к слову. Позавчера вот такого леща вытащил!

Мужчина показал руками, какого, и Ингвар уважительно покивал.

— Воду достаю ведром на верёвке. Для питья кипячу, а помыться и так можно. А главное, друг, в этом есть хоть какой-то смысл. Сижу, никого не пускаю, приношу пользу. Даже если не знаю, какую и зачем. Тот, кто мне жратву приносит, ничего не говорит.

— Вообще ничего?

— Ни слова. Я и так и этак спрашивал — отворачивается и уходит. Так что, друг, не знаю я, почему они никого на том берегу видеть не хотят. Но я вас не пустил бы, даже если б мог. Ничего личного, служба.

— И тебя такая жизнь устраивает?

— Кого вообще нынешняя жизнь устраивает, друг. Я хотя бы жив, сыт и при деле. А рыбалку я и до того любил. Каждые выходные с удочкой сидел. Теперь у меня сплошные выходные навсегда.

— А зимой что делать будешь?

— До зимы ещё дожить надо. Придёт осень, буду думать. Но я верю, что те, кто меня сюда посадил, сами об этом позаботятся. Автобус, к примеру, утеплить можно, печечку в него поставить. С рыбалкой, правда, не выйдет, лёд пробурить некому, но ничего, так поскучаю. Я ведь и до всего этого вахтером работал, так что мне не привыкать. Зато на свежем воздухе.

— И что, тебе совсем не хочется отсюда уйти?

— Так некуда же, друг. Везде одно и то же.

— Откуда тебе знать, если ты не ходил?

— У меня обзор хороший. Сначала народ ещё суетился, бегал туда-сюда, чего-то хотел, куда-то стремился — я кишки отмывать не успевал. А теперь тишина. Вы первые недели за три, наверное. Думаю, друг, все уже поняли, что идти некуда и незачем. Сидят поодиночке, жрут, что бог пошлёт, и ждут зимы, чтобы сдохнуть от холода и голода. Так что идите отсюда, ребятки. Покуда я жив, мост вам не пересечь.

— Ну, как знаешь, — покивал Ингвар задумчиво. — Кто б спорил, а я нет. Каждый сам себе злобное Буратино.

— Кто злобное?

— А, неважно. Это я пацану, он в курсе. Сиди тут, коли нравится, а мы других путей поищем.

— Удачи вам. Не держите зла, ничего против вас не имею.

— Понимаю, работа такая.

— Вот-вот.

— Пойдём отсюда, пацан. Может, я бы его одолел, может, нет, но мы даже пробовать не будем. Моя кувалда против его заточки, схватка на краю бездны, должен остаться только один… Если бы мы кино снимали, то была бы ключевая сцена. С крупными планами оскаленных зубов и выкаченных глаз, дрожащими от напряжения руками, съёмкой снизу, передающей высоту, и драматичной музыкой. И непременно на фоне заката, чтобы у зрителя на широком экране аж дыхание спёрло. У нас всегда так снимают, а вот у вас — нет. У вас герой бы пошёл справку в районной администрации получать. Чтобы пропуск на переход моста выписали. Но поскольку это не кино, то ни битвы, ни справки не будет. У меня на сей счёт другой план имеется.